Страница 32 из 34
Именно в такую ночь, сводя счеты с жизнью, бросалась в реку отчаявшаяся и разуверившаяся во всем Александра — героиня моего романа.
Неожиданно в подъезде дома на противоположной стороне улицы распахнулась одна из створок входных дверей. Широкая полоса яркого света упала на тротуар и тотчас же скользнула назад. А на крыльце появилась женщина. На какое-то мгновение она замерла в нерешительности. Но этого было вполне достаточно для того, чтобы разглядеть, как легко, совсем не по погоде она одета: кофта, ничем не прикрытые волосы. Что заставило ее сейчас выйти из дому? Не было сомнений, что она куда-то собралась идти. Но в такую погоду? В такой час? Одна?
«Колыхался туман, скрывая воду, и, казалось, мост висит в воздухе. Как будто поднялись над землей и плывут в облаках влажные чугунные перила, обрызганные дождем черепа булыжников, матовые шары фонарей. Где-то внизу лениво шевелилась тяжелая осенняя поверхность реки. Там кончался этот мир, а другого не было.
Пальцы Александры закоченели от мокрого холода металла, но не было ни сил, ни желания оторвать руки от перил…» — вспомнил я. Вспомнил и вздрогнул.
Капли дождя яростнее забарабанили по стеклу. Желтые пятна света запрыгали в лужах, и, дождевые пузыри, лопаясь и вновь возникая, усеяли асфальт мостовой. А женщина, опустив голову, побежала через улицу.
В двух кварталах от нашего дома протекала река, и улица, на которой я жил, выходила прямо на мост. В течение многих лет я каждый день проходил по нему. Закрыв глаза, я мог зрительно представить его себе до мельчайших подробностей и деталей. И нет ничего удивительного в том, что когда мне потребовалось описать в романе мост, с которого должна была броситься в реку Александра, — я описал этот мост. И вот теперь…
Резко повернувшись, я кинулся к дверям. Упала задетая локтем ваза с грустными осенними астрами. Звонко задребезжала посуда в серванте.
Несколько минут назад, заканчивая писать свой роман, я утверждал: в жизни человека бывают такие обстоятельства, когда самое лучшее — это покончить с собой. Смерть Александры я считал закономерной и логичной. И вот сейчас еще одна женщина искала в самоубийстве выход из тупика, в который привела ее жизнь. Я был уверен в том, что эта хрупкая, почему-то ставшая мне близкой и дорогой женщина, сейчас бежит к мосту с тяжелыми чугунными перилами. И я не думал, что глупо и смешно гнаться за незнакомой женщиной лишь потому, что эта ночь копия той, которую я только что описал, а мысли мои заняты Александрой. На мгновение мелькнул вопрос:
«Ты уверен: лучшее для Александры — смерть. Ты не видел для нее иного выхода. Зачем же ты хочешь помешать этой живой женщине поступить так, как она считает нужным?»
Мысль мелькнула и оборвалась. Не знаю, чем объяснить мое безумное желание спасти жизнь незнакомке. Может быть, тем, что за письменным столом я, не колеблясь, заставлял броситься в реку Александру? Или потому, что в жизни мы все же довольно часто совершаем не те поступки, которые нам хотелось бы совершить, и ведем себя нередко отнюдь не так, как учат нас вести себя умные книги?
Я распахнул входную дверь и даже не обратил внимания на то, что она не заперта. Вихрем, перескакивая по две ступеньки, я скорее скатился, нежели сбежал вниз, наполняя лестничную клетку грохотом каменных плит ступенек.
Ахнула дверь, гул ступенек и стук каблуков все еще метался между потолком и полом в подъезде, в лицо мне полетели холодные капли дождя и…
Пораженный, растерянный, я невольно отступил назад, не отрывая взгляда от испуганного и удивленного лица женщины, ее широко открытых, так хорошо знакомых мне глаз. А она шагнула ко мне, легко прикоснулась пальцами к лацкану моего пиджака, и я скорее почувствовал, чем услышал, как она очень тихо спросила:
— Что случилось, Сергей Николаевич?
За моей спиной скрипнула дверь. Я обернулся и увидел грязно-седую взлохмаченную голову, высунувшуюся на тощей шее из-за полуоткрытой двери. Мне стало смешно и весело.
Галя, наша милая соседка Галя, что живет этажом выше, на минутку заскочила за новым журналом к своим приятелям и, как обычно, засиделась допоздна. Снова, должно быть, спорили о поэзии и о новых проектах стандартных жилых домов, пили черный кофе (а быть может, сухое болгарское вино), танцевали под транзисторный приемник, делились впечатлениями о сегодняшнем и планами на завтрашний день. А я…
Костлявая голова продолжала ворчать о сумасшедших, которые сломя голову носятся в полночь по лестнице, мешая спать нормальным людям. Но я, не обращая внимания на скрипучий голос, взял Галину под руку, и, уже поднимаясь по лестнице вверх, сказал — громко и бодро:
— Ничего не случилось. Просто хорошо жить на этом свете, Галя. Чертовски хорошо!
…Вернувшись в комнату, я подошел к столу, взял ручку. Не садясь в кресло, быстро написал на чистом листе бумаги:
«Совсем рядом послышались торопливые шаги. Александра вздрогнула, порывисто повернула голову. В колыхающейся кисее тумана появился силуэт идущего по мосту человека.
«Помешает», — мелькнула мысль.
И уже больше ни о чем не думая, Александра закрыла глаза, перевалилась через перила и, падая, вскрикнула».
Я долго не отрывал пера от поставленной мною точки. Затем строчкой ниже медленно вывел: «Конец».
Из спальни, неторопливо запахивая полы халата, вышла жена. Сладко зевнула.
— Куда это ты носился, дорогой?
— Я тебе об этом расскажу позже.
— Как хочешь. А сейчас, наверное, пора отдыхать.
— Да, пожалуй, пора. Сейчас…
Я снова склонился над рукописью и решительно, твердо дописал после слова «Конец»: «первой книги».
Гудок паровоза
Их двое в этом опустевшем парке.
Она уходит по усыпанной ракушечным песком, пятнистой от опавшей листвы аллее, а он одиноко сидит на сразу ставшей неуютной и заброшенной скамье.
Трепетно вздрагивают тонкие пряди березовых ветвей, едва заметно шевелятся багряные, опаленные осенью лапчатые листья кленов.
Где-то далеко и тягуче прогудел паровоз. И от этого протяжного, медленно растаявшего в прозрачном воздухе звука становится совсем грустно. Далекий гудок паровоза всегда будит смутные воспоминания о чем-то несвершившемся и безвозвратно утраченном, манит в неведомые дали.
Она больше не придет. Не скажет никогда: «Хороший мой…» Не прижмется своей щекой к его щеке — душистая и теплая. Им было хорошо вместе, и вот кончились встречи. Трепещут гибкие ветви ажурных берез. Шуршит листва.
Она не спеша идет по аллее, убегающей вдаль. Она уходит, а он сидит, и не зовет ее, и не бежит вслед.
Все так знакомо и привычно. И стройная тонкая фигура, угадывающаяся под свободным покроем светлого, отороченного дорогим мехом пальто. И красивые ноги в изящных, на тоненьких каблуках туфельках. И легкие пушистые волосы, кокетливо выбившиеся из-под модной шляпки.
Да, она красива, и нет ничего странного в том, что она спокойно и как должное принимает восторженные взгляды мужчин и завистливые — женщин. Она уверена в себе, знает себе цену.
Может быть, он действительно не прав? Может быть, он в самом деле незаслуженно обидел ее?
— Ведь ты говоришь, что любишь меня.
— Конечно, милый. Люблю — и очень. Разве ты этого не знаешь?
— Тогда скажи ему все честно — и уходи.
— Глупый. Ну как мы станем жить вместе?
— Знаешь, есть такой кустарник — омела. Растет на деревьях. И хотя он вечнозеленый, но…
— Спасибо…
Может быть, он действительно не прав? Тогда надо сейчас же догнать ее, пока не кончилась аллея парка и ее не поглотила сумятица улицы. Догнать, просить прощения…
Нет!
Пусть она уходит домой.
Она, конечно, и впредь будет мило улыбаться, капризно плакать. Но смеяться от души, от избытка радости вряд ли. И рыдать тоже. От горьких слез и искреннего смеха около глаз раньше времени рассыпаются морщинки, а они — старят.