Партизан Фриц

С большой надеждой ждали возвращения партизан с мельницы. Мельник был своим человеком. Он часто выручал: размалывал зерно для отряда, отсыпал для него немецкую муку, сообщал через посыльных о времени отправки вражеских обозов.

Но и оттуда бойцы вернулись с пустыми руками. Мельница оцеплена солдатами. Партизаны и носа сунуть не смогли.

К ночи все группы возвратились. За исключением одной — Николая Козуба. Не вернулась она и на следующий день. В отряде росло беспокойство. Васильев выслал разведку, чтобы узнать о судьбе бойцов Козуба. Но и ей ничего не удалось выяснить.

— Очевидно, погибли товарищи, — предположил кто-то.

— Не может быть, — возразил другой, — люди-то они уж больно смекалистые. Один Шменкель чего стоит. А Толик? Даром что мальчишка, а парень не промах!

…Командир сидел в своей землянке, погрузившись в тяжелое раздумье, когда к нему вошел связной и радостно доложил!

— Вернулись!

Вперед вышел Николай Козуб. Он вытер рукавом лицо и устало проговорил:

— Привели немецкий обоз. В километре отсюда. Ребята стерегут. Надо скорее разгрузить, как бы фашисты не спохватились…

Все, кто был способен передвигаться, побежали к обозу. Огромной километровой змеей он растянулся по проселку: до ста подвод, нагруженных продовольствием, боеприпасами, медикаментами, горючим, обмундированием.

Это было спасением для отряда.

Позднее командир пригласил героев дня на чашку чаю и попросил рассказать о подробностях операции.

— Вышли мы из лагеря, — начал рассказ Николай, — разбились по двое и отправились по деревням. Всю округу обошли, собрались к вечеру в условленном месте. Ни у кого ничего. С пустыми руками, значит. Посоветовались: что делать будем? В лагерь возвращаться? Неловко как-то. Оставаться надо.

Николай отхлебнул из кружки горячего чаю и продолжал:

— Взяли курс на Симоновку. Переночевали у Митяя. А утром к нему племянница из Прохоровки пришла да и говорит, что там обоз немецкий стоит. Мы так и вскочили от радости. Спрашиваем, куда он идет: в тыл или на фронт? «А я почем знаю», — отвечает она.

Немцы, наверно, с нею не обсуждали своих планов, заметил Васильев под общий смех.

— По мы все таки узнали маршрут, — вставил молчавший до сих пор Толик.

— И каким же образом?

— Очень просто. — Козуб отхлебнул еще глоток чаю. — Мы попросили племянницу вспомнить, в какую сторону торчат оглобли у телег. Вспомнила! Значит, узнали: обоз идет на фронт. Начали прикидывать, что будем делать. Послать одного в лагерь, чтоб доложить вам? Далековато. Километров двадцать будет. Отпадает! Напасть? Еще неизвестно, как охраняется. Ведь нас-то: раз, два — и обчелся. А время идет. Вышли в огород.

Немцы вот-вот будут здесь. Деревню эту не миновать. Толик — на березу. Глядь, а обоз-то уж тронулся. До Алексеенок километров пять. Сверху видно все. Толик дождался, пока последняя подвода выехала из деревни, и слез на землю.

— В охране — взвод автоматчиков, — сообщил он нам. — Они в голове обоза. А впереди мотоциклист разъезжает. Оторвется на километр и сразу же обратно: дескать, вес в порядке, можно двигать дальше. Вот мы за этого мотоциклиста и ухватились.

— Как же это вы ухватились за него, коли он еще не подъехал?

— А вот как. Сразу же огородами, задворками прямо в лес. Торопимся, спешим, чтобы занять повыгоднее позицию. Шменкель залег поближе к деревне, а мы дальше. Там, где от большака проселок ответвляется, посреди дороги колышек воткнули и доску к нему по-немецки: «Мины», а объезд стрелочкой показали. Лежим в зарослях, ждем.

Лицо Николая раскраснелось. Он снова переживал все перипетии боя.

— Вот дорога делает крутой поворот. Мотоциклист поравнялся с кустами, где Ваня Шменкель. А тот — хлоп его из «бесшумки». Мотоциклист — кувырк. Ваня его за обочину, а сам за руль. Едет себе, и обоз за ним. Никто там и в ум не взял, что на мотоцикле замена. А Шменкель вперед-назад, вперед-назад. К обозу-то близко совсем не подъезжает, а так: мелькнет метрах в двухстах — и опять вперед. Вот и мы его увидели. Он приметил, где мы притаились, помахал нам рукой — и снова к обозу. Подъехал к указателю «мины», дождался, когда охранение приблизится, поднял руку, несколько раз махнул ею в сторону проселка и съехал с большака. За ним все подводы и потянулись. А уж около нас подпустил охрану совсем близко, развернулся и ударил по фашистам. Тут и мы выскочили на дорогу, тоже ударили. Солдаты разбежались кто куда. Да нам и не до них было. Взять-то взяли обоз. А как на базу привести мимо караулов? И опять загвоздка. Лошади дюжие, немецкие, ни с места. Никакого сладу с ними! Не слушаются нас, да и только. Кричим: «Но! Но-о!» — все без толку. Тут к коням подошел Ваня Шменкель, тихо сказал: «Аб!» — и они пошли. Где тропками, где просекой, так и добрались сюда. Ну, об остальном вы знаете, — закончил рассказ Николай.

Наутро партизанам объявили приказ, в котором всем участникам операции по захвату вражеского обоза объявлялась благодарность.

…— Эх, Ваня, Ваня! Наверно, опять с этой «личной просьбой»? — голос Васильева прозвучал укоризненно. — Десять раз говорил и еще повторю. Не могу рисковать людьми. Не могу!

— Мы хорошо планироваль, товарищ командир, — тихо произнес Шменкель, смущаясь оттого, что так легко разгадана причина его появления в штабной отрядной землянке. — Два дня сидели. Дольжно получиться.

— Новый, совершенно новый вариант! — из-за спины Фрица поддакнул Рыбаков — его неразлучный товарищ.

Васильев, собравшийся было уходить, остановился, заинтересовавшись, что еще придумали эти ребята. Они уж зря говорить не будут.

— Я доложу. — Петр ласково похлопал приятеля по плечу, подошел к столу и почти закричал — Сколько же терпеть можно, Василий Иннокентьевич? Ведь эти гады кровь людскую рекой по селу пустили! Они же ведь и Поручикова кончили!

Рыбаков даже зубами заскрипел от ярости. Помолчал, взял себя в руки, успокоился:

— Все дело в том…

Командир с сочувствием смотрел на друзей, отчетливо сознавая всю сложность и, пожалуй, невыполнимость задания, за которое, однако, взялся бы каждый боец отряда.

Да, июньская акция карателей, можно сказать, провалилась. Гитлеровцы отошли. Они обосновались только в крупных деревнях, оставив, как буфер, вокруг леса хорошо просматриваемую полосу шириной в три-пять километров. Эта «ничейная земля» оберегает фашистов от внезапного удара со стороны партизан. Между лесом и Задорьем — три километра ровного поля. Ни кустика, ни лощинки. А от Задорья всего полкилометра до Добина. Там немцы, у них наблюдатели. Мотоциклы, броневики, танкетки в полной боевой готовности. Тут и шага от опушки не сделаешь, как тебя, словно комара, пристукнут. Нет, нет! С этим Петуновым еще будет возможность рассчитаться!..

Но по мере того, как Рыбаков, горячась и волнуясь, водил пальцем по карте и излагал возникший у них с Фрицем «вариант», лицо Васильева все более светлело. Под конец он даже восхищенно потер ладонью подбородок.

— Не из леса? С тыла, от деревни? Молодцы! — Поднял глаза, добавил: — Зерно есть. Рациональное. Доложу в штабе. Лично я за.

11. Кто-то предает

— … Восемь гектаров самой лучшей земли! — Петунов, недавно произведенный комендантом в волостные бургомистры, надрывался, не жалея голоса.

Пятеро немецких солдат, без которых предатель и носа не смел никуда высунуть, держали автоматы наперевес. Они непонимающе таращили глаза на толпу.

Согнанные к зданию бывшего клуба сельчане угрюмо молчали, не поднимая глаз на стоявшего на крыльце гитлеровского холуя.

Петунов спустился на одну ступеньку, ткнул пальцем в грудь дряхлому старику:

— Ты, например, хотел бы их получить?

— А?

— От восьми гектаров ведь не отказался бы? — заорал бургомистр в самое ухо старика.

— Мне на Задорьинском погосте двух аршин за глаза хватит, — буркнул тот и сплюнул.