Страница 18 из 19
Поднялся на четвертый этаж, позвонил. Тишина. Позвонил еще, взглянул на часы — половина седьмого. Черт те что! Знали же, что тащится человек с другого конца города. Могли бы вообще никуда не уходить… Нет, он не будет ждать. Он оставит знак — был, дескать! — и немедленно в обратный путь. Андрей Иванович достал маленькую шоколадку и засунул ее в щель между дверью и косяком. Когда они будут открывать, шоколадка упадет, и не увидеть ее будет никак нельзя.
И на душе наступило деловое спокойствие. Спускался по лестнице он медленно, на площадке второго этажа курил какой-то тип в расстегнутой рубахе и домашних тапочках, и смотрел он на Андрея Ивановича так, словно у него в дипломате краденые вещи.
На улице было тихо, предвечерне торжественно. Солнце ушло на запад, но светлы были еще верхушки березовой рощицы, но между стволов стояла чернильная мгла.
Андрей Иванович поставил дипломат на скамейку. Надо бы, конечно, идти, но он мешкал чего-то. Такая апатия, что и шага ступить не хочется. И тут он услышал: па-па… Обернулся — и увидел: огибая застывшую лужу, шли к нему все трое — Витя впереди, похлопывая по ноге прутиком, следом Марина в каком-то немыслимом манто и отставшая от всех Танечка. Такой маленькой показалась она сразу ему, в красной шапке, в пестрых чулочках, и к груди она прижимала какой-то сверток; Андрей Иванович так и подумал: не иначе запеленутая кукла.
Все он увидел единым взглядом, каждая мелочь тут же запечатлелась в сознании, словно на фотопленке. Больше всего его поразили пестрые вязаные чулочки на ногах дочери. Что-то тревожное было в этой пестроте.
— Папа, здравствуй, — сказал Витя. — А нам подарили таксенка.
Танечка молча положила сверток, и Андрей Иванович увидел продолговатую коричневую голову щенка.
— Он еще маленький и все время скулит, — сказала Танечка.
Разувались в коридоре. Витя, кряхтя, расшнуровывал спортивные ботинки. Он как будто бы еще сильнее поправился с тех пор, пока не видел его Андрей Иванович. Надо… — и животик, как начальник в миниатюре. Марина бросила на журнальный столик диковинный платок, густо прошитый серебряной нитью.
В комнате было зябко, так и шла холодная струя в приоткрытую форточку. Щенок, которого положили на диван, поднял голову и тихонечко заскулил.
— Как поживаем, детки?
— Хорошо, — сказал Витя.
Он уселся за свой стол, придвинул лист бумаги и снял колпачок фломастера.
— Хорошо, — эхом повторила Танечка и склонилась над щенком.
Марина фыркнула и ушла на кухню.
— Я нарисую для бабушки корабль.
— Ага, — кивнула Танечка. — Я передам.
— И подводную лодку.
— А у нас живет снегирь, — сказала Танечка, и Андрей Иванович понял: это относилось к нему.
— А учишься как, маленькая?
— Хорошо. — Она продолжала освобождать щенка от каких-то тряпок. — А Витя плохо, — добавила она, — у него есть двойки и даже кол.
— Это правда, Витя?
— Вроде есть, училка влепила. Но она у нас того… Все равно ее скоро выгонят.
— Как ты говоришь об учительнице, дубина? — возникла на пороге Марина. — Чтобы слышала в последний раз. Ты лучше покажи отцу дневник, порадуй, если ему, конечно, это интересно.
— Почему же нет. Очень интересно.
— А я тоже привезла дневник и тетрадки.
— Вот как? С кого же начнем?
— С меня, с меня, — закричала Танечка, — сейчас только таксенка раздену.
— Хороший таксенок, — сказал Витя. — Умный. Но один жить еще не привык, всю ночь скулил. А знаешь, какой породистый: у него родители настоящие охотничьи таксы. В любую нору запросто залезают.
— А вот и не в любую, — сказала Танечка. — К суслику не залезают.
Витя взглянул на сестру взглядом взрослого, хмыкнул, но промолчал и уткнулся в свой лист.
Танечка наконец-то распеленала щенка; длинный, на коротких лапах, с большой, наверняка сообразительной головой, он сразу же отправился в свой угол, где лежала подстилка, а Танечка стала аккуратно складывать его одежду. А это, как увидел Андрей Иванович, была самая настоящая одежда: некое подобие кофты, что-то еще, напоминающее поддевку, и, наконец, попона с темно-вишневым подбоем.
— Одежды, как у царевича, — сказал Андрей Иванович. — Надо же, сколько всего.
— Много, — согласилась Танечка. — И все импортное.
— Французское, — обронил Витя, не отрываясь от рисования.
— А вот и нет, из Англии. Дядя Армен говорил же.
— Ты что, лейблы не видишь? Дядя Армен может уже и не разбираться, его сейчас в Европу не пускают.
— А вот и нет, бабуля говорила: пускают.
Дядя Армен был личностью во всех отношениях необыкновенной. Над любой толпой его седеющая, модно подстриженная голова возвышалась, подобно маяку. И в житейском водоеме он скользил изящно и легко, и никаких бурунов за спиной, царь-рыба, да и только. Вот что значит сменить много профессий, а начинал дядя Армен с перепродажи джинсов, но сейчас уже никто не помнит об этих детских шалостях. Сейчас он директор едва ли не самого крупного в городе Дворца культуры.
А женат дядя Армен был на сестре Марины. А Марина была в сто раз привлекательней своей сестры. И дядя Армен устроил так, чтобы сестры жили в одном дворе.
Таксенок обошел свое место, но так и не прилег, по всему чувствовалось: тяжело у него на душе.
— Опять скулит, — сказала Танечка.
— А ты как думала, — откликнулся Витя. — Круглый сирота, ни мамы у него, ни папы.
И дети вдруг, не сговариваясь, взглянули на Андрея Ивановича, как бы убеждаясь в его присутствии.
— Жалеть собачку надо, — пробормотал он.
— Вот забирай его и жалей, — появилась Марина. — Почему бы тебе не взять сиротку?
И по тому, как неожиданно появлялась Марина, Андрей Иванович понял — совсем не кухонными делами занята она, а стоит за дверью и все происходящее в комнате держит под контролем.
— Кстати, я вам что-то принес, — Андрей Иванович достал из дипломата пакет с кедровыми шишками, их он привез из недавней командировки в Сибирь.
— Как здорово, — обрадовались дети, — самые, самые настоящие.
— Пять — маленькой, — сказал Андрей Иванович, — а пять — маленькому.
Танечка стала с недоверчивостью рассматривать шишку:
— Это правда, орешки в ней самые настоящие?
— Отколупни один и посмотри, если не веришь, — это Витя.
Танечка тут же стала складывать шишки в свою сумочку.
— Витя, я тебе оставлю четыре, а себе возьму шесть. Одну я положу в кормушку снегирю.
— И заведется у тебя белочка, — сказала Марина.
Она села в сторонке, мерзла, наверное, обхватила плечи руками. Серым и припухшим показалось ее лицо Андрею Ивановичу. Еще лет пять назад, в период их развода, даже после болезни она выглядела куда лучше. По низу, по травянистому вьетнамскому паласу, шел сквознячок — ощутимо прихватывало ноги.
— Можешь еще одну шишку забрать, — благодушно взмахнул фломастером Витя. — Мне вон отец, может, еще принесет, а ты где их там возьмешь, в деревне.
— Не деревня, а город. Автобусы ходят, какая же это деревня? Тоже, Витя, скажешь.
— Все равно бери.
— Бабуля говорит: летом снегирь улетит.
— А у нас таксенок останется.
Танечка поджала губы, что-то прикидывая; ясный и высокий лоб ее покрылся смешными морщинками, руки лежали на коленях по-старушечьи безвольно — такое вот серьезное раздумье одолело ее.
— Витя, подари нам таксенка, я буду ему мамой.
Витя вдруг разволновался, живо повернулся на стуле к сестренке.
— Да? А вот и нет. Вы и так живете, как буржуи.
— А вы тоже, а у вас цветной телевизор.
— А он, если хочешь, давно перегорел.
— Дети, ну хватит вам, неужели поговорить больше не о чем, видитесь-то раз в год. И отец вот пришел. Танечка, покажи отцу новый танец.
— Да ну-у…
— Станцуй, маленькая, очень интересно, — попросил Андрей Иванович.
Танечка покраснела, опустила взгляд, было видно, как хочется ей станцевать и как стесняется она.
— Пам, пам, пам, — захлопала Марина в ладоши.