Мужчины двенадцати лет

Дети чуть не вывихнули себе шеи, стараясь получше разглядеть, что же сейчас будет, — можно было подумать, как будто на этом крошечном аутодафе сжигалась проклятая плоть самого дьявола.

— Читайте отче наш! — выкрикнул учитель.

Машинально, словно во власти какой-то потусторонней силы, тридцать мальчиков нараспев затянули:

— Отче наш, иже еси на небеси! Да святится имя твое…

Учитель поднес спичку к бумажной сумке — и веселые язычки пламени заплясали перед изумленными глазами молящихся детей, голоса которых слились с голосом учителя, опустившегося на колени:

— Отче наш, иже еси на небеси!..

Кое-кто из мальчиков тоже встал на колени.

От сумки с деньгами осталась лишь крошечная горсточка пепла. Учитель собрал этот пепел и, подняв руку к образу, возопил:

— Святой Луис Гонсага, прими сей скромный дар от тридцати чистых, не запятнанных грехом душ! Прими сей пепел, в котором заключено презрение к деньгам, священное чувство, испытываемое праведными детьми!

И он высыпал пепел в корзину для бумаг.

Еще две субботы подряд эта сцена повторялась во всех деталях.

В четвертую субботу один из мальчиков, по имени Мартин, в тот момент, когда учитель протянул руку к сумке, намереваясь снять ее с гвоздя для сожжения, поднял руку.

— Что ты хочешь сказать? — спросил наставник.

— Я думал… — начал робко мальчик. — Я думал… — повторил он отчетливо, внезапно осмелев, словно благородное намерение, овладевшее его сердцем, придало ему сил. — Я думал, что было бы лучше, вместо того чтобы сжигать эти деньги, дать их бедным. Я знаю одну женщину в нашем квартале. Она старуха, параличная. Сын у нее пьяница, иногда по нескольку дней домой не приходит, и бабушке есть нечего. Соседи ей помогают. Вот если б мы ей каждую неделю отдавали эти три песо…

Ему не пришлось продолжать. Учитель, который в первый момент, казалось, смутился, но быстро справился с собой и принял свой обычный вид, прервал его. Но он не обратился к мальчику, он обратился к иконе святого:

— Прости, святой Луис Гонсага, прости этому маленькому еретику! Это не он говорит. О нет! Это дьявол глаголет его устами! Это дьявол внушил ему сии богохульные речи! Прости ему! — И он повернулся к Мартину, который теперь дрожал от страха. — И вы не боитесь, сын мой, что отсохнет ваш грешный язык? И вы не боитесь, что святой, оскорбленный вашими преступными речами, попросит всевышнего наказать вас, тем явив пример справедливого суда над еретиком? Что, придя домой, вы найдете ваше жилище ставшим жертвой пламени и лежащим в руинах, под которыми мать ваша нашла свою кончи… О нет, боже милосердный, я не решаюсь произнести это страшное слово!.. Прости его, святой Луис, прости его! — И учитель снова обернулся к насмерть перепуганному мальчику: — Думали ли вы о том, что говорите? Нет, вы не думали. Поняли ли вы, что ваши речи были богохульными? Нет, вы не поняли. Предпочесть земную тварь, бренного человека, хоть бы то и была бедная парализованная старуха, предпочесть святому! Отвечайте: думали ли вы, какой чудовищный, непростительный, непостижимый грех вы совершаете, произнося подобные речи? Отвечайте!

Мальчик не мог отвечать. Он плакал горестно, задыхаясь от рыданий, отчаянно глотая ртом воздух.

— Еретик раскаялся! — торжественно пропел учитель, обращаясь к святому. — Ибо ты явил ему свою милость и отпустил ему его грех, милосердный наш заступник! Благодарю тебя! — И, повернувшись к мальчику, все тело которого сотрясалось от судорожных рыданий, продолжал: — Вы раскаялись и вы прощены! Поднимите голову, посмотрит^а святого: язык ваш согрешил, но душа ваша невинна!

Он подошел к мальчику, поднял обеими руками его низко склоненную голову, патетически звонко и отечески нежно поцеловал его в разгоряченный лоб и крикнул, оглушая присутствующих своим голосом:

— Именем святого Луиса Гонсага отпускаю тебе твой грех!

Мальчик снова заплакал, но теперь это были не бурные слезы страдания, а тихие, облегчающие сердце слезы радости. Другие дети тоже плакали.

И в этот раз, когда огонь начал пожирать сумку с деньгами, весь класс опустился на колени.

Прошло еще пять недель.

Обряд сожжения денег стал понемногу терять свой торжественный характер. С ним случилось то же, что случается со всеми другими религиозными обрядами, слишком часто повторяемыми: он стал привычным явлением.

Как-то раз кто-то из мальчиков, вместо того чтобы дать десять сентаво на жертвоприношение, истратил их на бумажного змея. Учитель за него положил деньги в сумку святого. На следующей неделе учителю уже пришлось положить деньги за трех учеников. Они тоже истратили свои десять сентаво, хотя при этом очень извинялись. Учитель прибегал к обычным патетическим жестам, к обычным возгласам и крикам, к обычным обращениям к святому, висящему на стене. Но и жесты, и крики, и обращения к святому тоже понемногу теряли свою первоначальную силу воздействия: они тоже стали привычными. И все чаще при виде Монашка, с посиневшим лицом вздымающего к небу сжатые кулаки, грозя еретикам божьей карой, при звуке его загробного голоса, пророчившего ужасающие бедствия, на ребячьих лицах появлялась едва заметная плутоватая улыбка.

Божий гнев — это хороший точильный камень для веры, но если очень сильно им злоупотреблять, то он не оттачивает веру, а стачивает. Дети уже не боялись божьего гнева так, как прежде, но продолжали приносить каждый понедельник по десять сентаво.

Как-то раз в субботу, на последней перемене, перед последним уроком, на котором должно было произойти обычное аутодафе, один мальчик по секрету сказал другому:

— Знаешь, что я придумал?

— Что?

— Бежим скорее в класс, достанем из сумки три песо… и возьмем их себе! Хочешь?

— Я боюсь.

— Что увидят-то? Да не увидят!

— Я боюсь святого.

— Так ведь он только картинка!

— Но на небе ведь есть настоящий…

— А мне так думается, что это всё выдумки Монашка… Подумай, три песо! Полтора на каждого. У тебя было когда-нибудь полтора песо?

— Никогда!

— Вот видишь! Пойдем…

И мальчик взял товарища под руку.

— Но как же так?.. — колебался второй мальчик, однако все же шел за первым. — А ему не скажем?

И он указал на проходящего мимо них мальчика, того самого, который предложил отдать три песо парализованной старухе. Заговорщик слегка трусил и мечтал о подкреплении. Ему казалось, что, чем больше будет участников преступления, тем меньшая вина падет на каждого.

— Но ведь если мы ему скажем, — ответил автор проекта, — то нам придется отдать один песо ему.

— Ничего. Каждому достанется по одному песо.

— Ладно!.. Слушай, ты знаешь что? Мы решили взять три песо из сумки святого, а вместо них засунуть три кусочка газетной бумаги. Как ты думаешь, а?

— И мы тогда отдадим три песо той бабушке? — спросил третий мальчик. — Вот здорово! Я согласен! — Он был в восторге.

Его решимость придала бодрость двум первым заговорщикам.

— Нет, каждый возьмет себе одно песо.

— Если хочешь, отдай свое этой бабушке…

— Хорошо! — согласился филантроп. — Пошли! — А по дороге подумал: «Может быть, все-таки я дам бабушке только полпесо, а другую половину оставлю себе».

Они стремительно вбежали в класс. Один из мальчиков встал у двери на страже. Другой приставил к стене стул. Третий вскарабкался на него и открыл сумку. Он быстро засунул в сумку руку, схватил какие-то бумажки и вытащил.

— О!.. — вскрикнул мальчик и чуть не упал со стула.

В его руке оказались пожелтевшие обрывки старых газет.

ЯЙЦО В ТАРЕЛКЕ СУПА

Каждый день, возвращаясь из школы, Дамиан Бальби принимался готовить похлебку, чтобы отец, вернувшись с работы, мог поесть горячего. Он не первый год занимался такой работой. Уже девятилетним мальчиком он умел готовить. В течение пяти лет Дамиан каждый день чистил картошку и нарезал капусту, прежде чем приняться за приготовление уроков и углубиться в свои книги.