Будьте красивыми

Тогда начальник особого отдела пожелал сам встретиться с Прохоровым.

Это была встреча, достойная того, чтобы о ней рассказать. Прохоров, в новеньком, с иголочки, мундире, наверное надетом впервые за войну, при всех наградах, без театральности, по-дипломатически сдержанный, вежливый, предупредительный, корректный, совершенно непохожий на Прохорова, принял подполковника у себя в блиндаже, точно посла чужой, далекой и незнакомой державы.

Как и подобает встречать послов, генерал встретил подполковника, ступив ему навстречу два-три шага, но не далее середины помещения, с достоинством протянул руку для пожатия. Подполковник живо наставил на него глаза-двустволку, понял, усмехнулся. Если бы тут был Лаврищев, он увидел бы новое в этом человеке. На этот раз мумифицированный казался изможденным, пергаментным, будто к нему подкралась какая-то губительная тайная болезнь и мало-помалу точила его изнутри, хотя сам он пока не догадывался об этом.

— По долгу службы я обязан, товарищ генерал, узнать ваше компетентное мнение о степени виновности вашей телеграфистки в искажении разведдонесения, что вызвало в армии чрезвычайное происшествие накануне очень ответственной боевой операции, — после церемонии взаимных приветствий, усаживаясь на предложенное ему место, сказал подполковник, принимая вызов Прохорова провести встречу на дипломатической основе.

Кивая головой, давая понять, что до него дошел смысл его слов, Прохоров сел за сто л.

— Это была неумышленная ошибка — таково наше мнение, — сказал он твердо, с достоинством, однако улыбаясь «послу».

— Не-у-мыш-лен-на-я? — повторил за ним «посол» таким тоном, будто он впервые произносил незнакомое, иноязычное слово. — Извините, как это понять? Это ж боевая ошибка!..

— Знаем, товарищ подполковник.

— Ваша телеграфистка ввела в заблуждение командование…

— Знаем, знаем.

— По ее вине подняты в воздух сорок пять самолетов…

— Знаем, знаем, знаем, — чуть усмехнувшись, твердил генерал. — И представьте, вот это все было неумышленно.

— Прекрасно! — подполковник с предельной точностью навел глаза-двустволку на Прохорова, секунду подумал, будто нащупывая курок: — И каковы же последствия этого, с позволения, неумышленного акта?

— Последствия известны. Мы разрушили очень важный аэродром противника, который предстояло разрушить и о планам наступления.

— Разрушили не по планам, а преждевременно, тем самым любезно раскрыли противнику тайну нашего наступления, добыть которую не всегда удается даже шпионам. Вот так вот!

— Ну это вы бросьте накручивать, — строго, без дипломатии сказал Прохоров. — Наше наступление ни для кого не было тайной, даже немцы устали его ждать.

— Немцы в таких делах плохие защитники, лучше не ссылаться на них.

— Хорошо. Сошлюсь на работников вашего отдела.

Генерал увидел, как дернулось лицо его собеседника.

— Имеете в виду капитана Станкова? Он больше не работает в отделе!..

— Напрасно, — озабоченно сказал Прохоров. — Капитан Станков — серьезный человек.

— Человек! У нас есть понятие — серьезный работник. Как будет выглядеть этот серьезный человек, а за одно с ним и все мы, если по нашему запросу поступят компрометирующие данные на Карамышеву?

— Вы их специально собираете, эти самые… компрометирующие данные на людей? Напрасно, подполковник, напрасно, — даже с некоторой брезгливостью повторил Прохоров, вставая. Встал и его собеседник. Вторую половину встречи они провели стоя. — Если не секрет, интересно бы знать, бывают ли люди совершенно без всяких, как вы называете, компрометирующих данных? Что вообще вы называете компрометирующими данными? Социальное происхождение, родство, ошибки, выговор, суд, плен, оккупированная территория — это вы имеете в виду?

— Ну, с такими «данными» не о чем, пожалуй, и говорить! — осклабился подполковник.

— Да, но разве все это вечные, пожизненные данные? Разве эти данные дают какой-то юридический повод судить людей на вечный срок, без права на исправление? — Вдруг предложил серьезно. — А если, послушайте, подполковник, а если вам собирать о человеке и все хорошее, не пробовали? Так люди всегда судили о людях — по их достоинству. Так подбирали даже пастухов в деревне. И представьте, редко ошибались!..

Подполковник криво усмехнулся:

— Простите, мы не отдел по производству в чины.

— Что же касается девочки, — не слушая, громко, властно продолжал Прохоров, — с нею у нас все решено. Ошибке дана соответствующая оценка, виновная наказана по линии командования. Все оформлено соответствующим приказом. Дело считается законченным. Вам направить копию приказа?

Подполковник был озадачен. Склонив голову как-то набок, он молчал и будто к чему-то прислушивался. Молчание продолжалось долго, очень долго, вдруг, на какое-то мгновение на его сухом пергаментном лице промелькнуло что-то вроде сомнения. Он привык, чтобы его боялись, перед ним дрожали. Генерал, скрестив на животе руки, смотрел на него с жалостью.

— Хо-ро-шо, пришлите, — наконец сквозь зубы, по-иноязычному, сказал подполковник. — Спасибо за внимание. — И улыбнулся заученно: — Все же подводить черту по этому делу мы пока не будем, посмотрим, что покажут данные на нее. — Прищелкнул каблуками: — Разрешите откланяться.

Морщась, генерал кивнул головой.

Еще более морщась, так, что продольные складки жгутами собрались на лице, сел за стол, когда остался один. Во всей этой истории было что-то большее, нежели простое столкновение из-за ошибки в разведдонесении. «Ишь додумался: раскрыли противнику тайну наступления! — думал Прохоров, уже не сдерживая, а разжигая свой гнев: — Прямо сажай всех в кутузку, без рассуждений! Ишь герой выискался!»

Прохоров и раньше понимал, что дело Карамышевой надо как-то кончать, но для решительных действий ему чего-то не хватало, может быть, вот этой самой встречи с начальником особого отдела, может, вот этого гнева, который воспламенил бы его. Иные люди в гневе способны сделать жестокое, несправедливое, у старого генерала был своеобразный характер: в гневе он чаще делал хорошее, доброе, гнев ему, собственно, и нужен был для того, чтобы сделать хорошее, решиться сделать хорошее, и потому он все более разжигал себя, твердя: «Ишь герой! Ишь ретивый! Намазурился в гражданке, море по колено, забыл, куда пришел! На войне пока еще все решают военачальники, пот так пот, батенька, военачальники, вот так вот!»

Наконец он самым решительным тоном заказал телефонный разговор с командующим армией, с тем чтобы самым решительным образом поговорить с ним о деле Карамышевой.

Однако все получилось не так, как думал генерал. Командующий, узнав его по голосу, не дал ему даже слова молвить, весело, не скрывая своего отличного настроения, воскликнул:

— Вы мне как раз и нужны, Владимир Михайлович. Я только что собирался звонить вам. Погодка у вас ничего, отличная? Прекрасно! А на вас есть жалоба, товарищ дорогой, слышите, жалоба!

— Слушаю, товарищ Двенадцатый.

— Что ж это вы даже не поговорите с человеком, все у вас будто дочки, одна она падчерица, а? — Прохоров прикашлянул, не зная, что сказать. — Жалуется, очень жалуется, Владимир Михайлович!

— Кто жалуется, разрешите узнать, товарищ Двенадцатый?

— Есть тут одна. С нами работает, самая молоденькая. Которая напугала нас, помните? — И другим тоном, серьезно: — Пожалели ее, Владимир Михайлович? Строгий арест, гром и молния — и все лишь условно? Узнаю вас, узнаю. Скажите, пожалели?

— Пожалел, товарищ Двенадцатый…

Командующий, помешкав, сказал доверительно:

— Вот дела, и мне жалко. Пусть уж так и останется — условно, бог с нею, а? Хоть и не по-военному как-то…

— Пусть, товарищ Двенадцатый. Только тут есть маленькое «но». Один товарищ требует особого расследования, все облекает в тайну…

— Слышал. Мы поправим его.

— Завел дело, собирает какие-то компрометирующие данные…

Командующий усмехнулся:

— На нее данные? Вот плутовка! Ужель успела что-то натворить! Впрочем, пускай собирает. Это его право.