Будьте красивыми

Варе хотелось сказать еще что-нибудь смелое, необычное, красивое, но других слов, кроме этих, самых обычных, у нее не было. «Может быть, отдать ему вышивку? — подумала она и остановила себя: — Не сейчас. А то подумает, что я и вызывала только ради этой вышивки».

Они пошли по тропинке в глубь парка. По сторонам в тумане угадывались деревья — огромные, тихие, серые.

— Я так много думаю про Лаврищева, Варя, — сказал Игорь с грустью. — Неужели ему не дадут Героя Советского Союза?..

— Он и есть герой, настоящий герой! Герой! — повторила Варя, и это слово, ставшее таким привычным во время войны, сейчас, тут, в этой необычной и таинственной обстановке, звучало иначе, нежели всегда, и Варя почувствовала, как по спине у нее пробежали мурашки.

— Да, наш Лаврищев настоящий герой, Варя, — сказал Игорь. — Но даже это не все понимают. Один дурак сказал, что Лаврищева никто не просил умирать, он сам полетел и налетел. Но разве можно, Варя, приказать человеку быть героем, если он не герой? Настоящее-то геройство в душе у человека. Если он герой, он и один на один, случись такое дело, проявит геройство и даже умрет, зная, что его подвиг останется безвестным. Другой дурак утверждает, что Лаврищеву не обязательно надо было идти на таран, тем более на лобовой, что это было самоубийство. Конечно, если думать о том, как спасти свою шкуру, ему не обязательно было идти на таран. А если у него кончились боеприпасы, кончилось горючее, а немцы шли и шли вперед, к переправе? Эта переправа, может быть, приблизит конец войны на два-три месяца. Чтобы спасти положение, тут и нужен был геройский подвиг, небывалый подвиг — и Лаврищев понял это и пошел на такой подвиг… И этот человек жил среди нас, Варя!..

— Почему вы, мужчины, такие счастливые! — тихо сказала Варя. — Нет, нет, ты молчи, Игорь, ты молчи! — хотя Игорь и не пытался возражать. В голосе у нее прорвались страстные, нетерпеливые нотки. — Вы каждый можете стать героем. А мы, девушки? Ты слышал, как нас встречают: «Воздух, Машки, рама!» Противные слова, даже чем-то похабные, мне кажется!..

— Варя, это глупцы, кретины, ты не слушай, вы не слушайте!..

— Молчи, Игорь. В чем обидное-то? Глупец скажет, а все повторяют. А мы ведь на войне — на войне! Это понимает даже моя бабушка. Она звала меня Варя и Варька, а сейчас пишет в письмах: Варвара. Бабушка никогда не была на войне, и она, наверное, совсем поседела из-за меня. А тут: «Машки, рама, воздух!» Ну пускай мы какие-то негодные, пускай Машки, пускай! А что мы можем сделать? Ну поставь на наше место самых святых девушек, самых необыкновенных, тогда что? Я иногда закрою глаза и представляю: вот со мной рядом не Саша Калганова, не Елена Гаранина и Надя Ильина, а Татьяна Ларина, Наташа Ростова, Елена Инсарова. Что они делали бы на нашем месте, ты можешь это представить, Игорь? Я не могу. Я вижу тех же Сашу Калганову, Елену Гаранину и Надю Ильину.

— Они были бы точно такие, как вы, и вы даже лучше, красивее, потому что…

— Потому что мы на войне. Да, да, это понимает и моя бабушка. А почему Гараниной дали медаль «За боевые заслуги», а злые языки назвали ее медаль «За бытовые услуги»? И это про нашу Лену, про нашу Елену — и про нас про всех! Да если б кто знал, какая она, Елена Гаранина! Она несчастная, она… счастливейшая! Несчастная потому, что ничего не умеет взять у жизни для себя, только для себя, и счастливая потому, что так много умеет сама отдать! Гаранина ведь любила и Лаврищева, хотя он и не знал и не догадывался об этом. Она в жизни все время кого-нибудь любила. Неужели это так плохо, Игорь? Что это — бытовые услуги или не бытовые?..

Варя разволновалась. Волновался и Игорь. Туман все плотнее обступал их. Они шли и шли по дорожке в глубь парка и наконец вышли в поле, на узкую проселочную дорогу, обсаженную деревьями. В поле туман казался еще плотнее. Варя еще ближе прижалась к Игорю, и ей представлялось, что на всем свете остались только они двое — и мир от этого не стал пустыннее, а стал даже богаче, уютнее, теплее.

— Раз, два, три, четыре, — считала Варя. — Время идет медленно, Игорь! Жизнь идет медленно. Четыре дня! Всего четыре дня прошло, как мы приехали на задание. И я будто всю жизнь наказанная и не знаю, когда освобожусь. Думается, освобожусь от наказания — и война кончится, и я стану другой, совсем другой, Игорь.

— Мы все другими будем, Варя.

Они остановились на дороге, плечо к плечу, переплетя руки и напряженно вглядываясь вперед, в непроницаемую мглу.

— Хотя бы одним глазком посмотреть, что после войны будет, хотя бы одним глазком! — воскликнула Варя. — Хорошо, наверное! После такой войны стыдно будет жить плохо…

Впереди, в тумане, что-то мелькнуло, потом совершенно явственно послышался топот кованых сапог по дороге, нетерпеливый, простуженный голос: «Шнель, шнель!» — и, прежде чем Игорь понял, что это немецкий голос, что они с Варей столкнулись с бродячими немецкими солдатами, которые не только ночами, но часто и днем пробирались из окружения, что у них с Варей не было никакого оружия, — прежде чем понять все это, Игорь громко крикнул, и его голос прозвучал в тумане необычно звонко:

— Стой, кто идет!..

В ответ задрожала земля, загремели кованые сапоги, донеслось ругательство, загремело железо о железо и наконец пыхнул огонь автомата. Игорь схватил Варю в охапку и бросился в придорожную канаву.

И все смолкло, как будто ничего не было, и Игорь лежал не шевелясь, припав к земле, прикрывая собой Варю и вдыхая пряный, свежий, целомудренный запах не то земли, не то Вари. Вдруг вздрогнул.

— Варя, Варя! — прошептал он, тормоша Варю за плечо. — Варя!..

Минуту выждав — и эта минута была с вечность, — он схватил ее изо всех сил, повернул к себе, и Варя перевела дыхание, прошептала:

— Ох, Игорек, страшно! Они ушли?

И Игорь, вне себя от радости, от пережитого страха за Варю, вместо ответа прижал ее к себе, его губы сами нашли ее губы, и он стал целовать ее в губы, в глаза, в лоб, шепча вне себя от страха и радости:

— Они ушли, Варя, убежали. Это бродячие. Тебя не задело? Милая…

Слезы текли у него по щекам, слёзы радости, и ему не стыдно было этих слез, даже если бы Варя и видела их.

— Милая, милая, — шептал он, целуя ее, и она не вырывалась, целомудренный запах земли и Вари, ее губ, ее волос обдавали его нестерпимым жаром, и ему нечем было дышать. Подняв голову, глотнул воздуху, прислушался: кругом ни звука, — склонясь над нею, прошептал тише, спокойнее: — Славная, хорошая моя!..

Она еще теснее прижалась к нему.

Так они лежали, прислушиваясь к темноте и мраку, и он шептал ей самые нежные, самые красивые слова, какие успел узнать в своей жизни, радуясь тому, что с Варей ничего не случилось, что пули из немецкого автомата прошли мимо них и он целует ее.

Потом они поднялись, — туман стал еще гуще, — крепко взялись за руки и быстро, бесшумно пошли обратной дорогой, уже не говоря ничего и как будто стыдясь того, что случилось и что было сказано. Под ногами прошелестели жестяные листья в парке, мелькнул желтый огонек у подъезда дома, скрипнула дверь в темный подвал, они пробежали по темным переходам и лестницам в ту часть дома, где жили девушки, Варя пожала руку Игорю и молча, торопливо юркнула за дверь.

И только тут вспомнила, что не отдала ему своего подарка…

Осенью погода быстро меняется. К утру посвежело, рассеялся туман, очистилось небо, раздвинулись горизонты — и все в мире снова встало на свое место, как будто в нем и не было ничего мрачного. Когда Варя выбежала утром на улицу, то зажмурилась от света. Солнца еще не было видно, оно пряталось где-то за высокими деревьями парка, а вода в пруду была настолько багрово-красной, что казалась густой, как кровь, и это было сегодня вовсе не мрачно, а красиво. Варя присмотрелась внимательнее и увидела, что пруд не был мертвым, он будто все более разогревался изнутри, начинал тихо, еле заметно закипать и парить с поверхности, из багрово-красного на глазах становился малиновым, алым, розовым, а потом вдруг и вовсе потерял красные краски, в какой-то миг сверкнул и стал серебряным. Это вышло из укрытия солнце и заглянуло в пруд. Всемогуще солнце: оно способно дать жизнь, казалось бы, даже мертвому!..