Страница 58 из 79
Шофер на полном ходу затормозил у подъезда. Исии стукнулся головой о железный щиток приборов, но не обратил на это внимания. Выскочив из кабины, бегом поднялся в свой кабинет.
— Немедленно, по радио, свяжитесь с филиалами Линькоу и Хайлара! Скорей! — закричал он на замешкавшегося дежурного. Лицо офицера посерело.
— Вам приказ... — пролепетал он и, открыв дверь кабинета, побежал на радиостанцию.
Не снимая плаща, Исии прошел к столу. Вот он, приказ!
«Весьма срочно»
«Уничтожить оборудование филиалов отряда сегодня же ночью. Ускорить основную деятельность.
Подготовить к уничтожению помещение отряда.
Наиболее ценное и нужное оборудование приготовить к эвакуации. Утром прибудет саперный батальон.
Исии без сил упал в кресло и закрыл руками сразу осунувшееся, постаревшее лицо.
В камере номер сорок четыре снова было шесть человек. Номера остались прежними, но люди были другими. Лиза уже не различала лиц. Ей казалось, что опять, как давным-давно, рядом с ней Демченко и человек без имени. Только Петровского Лиза не могла узнать и мучилась: где он? Порой она вспоминала — очень смутно: был в камере ребенок, он плакал почему-то, но показывался железный, блестящий крюк — и видение исчезало. Тогда над Лизой склонялось насмешливое лицо японца с застывшей улыбкой — и она слышала смех! Лиза пыталась вскочить, бежать, найти отца, Михаила, братьев, рассказать им... Она слабо шевелила пальцами единственной руки. Бред продолжался бесконечно. Кошмары, один страшнее другого, преследовали расстроенное воображение. Мысли путались в больной, пышущей жаром голове.
После того, как отняли ногу, Лизу заражали уже четвертый раз. Смутно она помнила окованный железом ящик со льдом, куда положили ее руку. Теперь руки не было. Потом тиф. Жар. Желанное беспамятство, и, вместе с сознанием — улыбающееся лицо японца. Оно мучило Лизу страшнее боли. Спокойная, даже доброжелательная улыбка на лице убийцы!
Третьи сутки Лиза была в бреду. Азиатская холера торопилась убить ее, но организм хотел жить и сопротивлялся. Врач-наблюдатель еще вчера записал в журнал: «№ 3932 — смерть наступила на третьи сутки». Но Лиза жила. Она дышала. Она слышала. Временами чувствовала, что лежит на гнилой, вонючей соломе. И рядом с ней, на восьми квадратных метрах, заражались здоровые люди.
Перед самой болезнью Лиза узнала от нового заключенного, которому дали номер Демченко, что русские взяли Берлин и что война кончилась. Германия сдалась. Но потом, в бреду, все перепуталось, и было непонятно, как это — кончилась война, а она еще тут?..
В коридоре послышался шум. Гремели цепи, кто-то кричал, хлопали двери. Здоровые поднялись. В тишину тюрьмы ворвалось что-то новое, никогда здесь не знаемое. Лиза очнулась от грохота. С трудом открыв веки, снова зажмурилась — так ослепительно ярок показался ей тусклый свет лампочки. Лиза попыталась поднять руку — тонкую, казавшуюся невесомой, — и не смогла. Лиза не видела, что рука ее до самого плеча посинела, а ногти стали черными. Глубоко ввалившиеся глаза, обведенные черной полосой, были тусклы и неподвижны. Но Лиза еще чувствовала тяжелый, давящий комок в желудке, от которого по всему телу растекались судороги.
Рывком растворилась дверь. Японцы в марлевых масках и темных халатах могильщиков остановились у порога. Двое держали в руках железные крючья, похожие на пики.
Бред и явь смешались. Лиза подумала, что это пришли освобождать ее. Наступил конец мученьям. Теперь — жить!.. Лиза попыталась подняться. Это было ее последнее усилие. В наступившей тишине, рожденной испугом, японцам показалось, что труп ожил.
— Дождалась... Свобода, — прозвучало явственно. — Жить...
Хриплый голос был полон торжества — японцы в ужасе отступили. Но в следующее мгновение, опомнившись, уже били заключенных плетьми, выгоняя из камеры. А труп Лизы бросили в тележку, уже наполненную мертвыми и еще живыми, стонущими людьми.
На занятых советскими войсками улицах Хайлара оживали вражеские снайперы. Артиллеристы на руках подтаскивали противотанковые пушки и громили чердаки — летели щепки, железо, камни.
В тылу рот, атакующих укрепленные здания, вспыхивали дома, подожженные японцами. Тушить горящие здания было некогда. Город пылал в десятках мест. На южной окраине японцы взорвали городок секретного отряда № 100, от взрыва полопались стекла в окнах домов.
Бой растекался по улицам, захватывая все новые и новые кварталы, неудержимо приближаясь к вокзалу. Телефон, телеграф и радиостанция были уже взяты. Бешеными атаками японцы стремились вернуть их.
Наступила та неразбериха, которая путает все планы ошеломленного противника. Советские солдаты, зная свою задачу, по выстрелам определяли главное направление, забирались на крыши зданий, врывались в окна верхних этажей, занятых японцами. Бой распадался на отдельные схватки, в которых побеждает наиболее инициативная сторона. Ни суматоха выстрелов, ни истошные крики атакующих японцев не сбивали с толку советских солдат. Они твердо знали, что к утру город должен быть взят, и торопились. Если взвод, блокируя дом, задерживался, истребляя противника или вынуждая его сложить оружие, то следующие за ним взводы вырывались вперед, оставляя сражающихся в тылу. В трудных местах тяжелые танки проутюживали пулеметные гнезда.
По одной из улиц, где уже прошли бои и дотлевали пожарища, двое раненых вели пленного японского солдата. Обрывок цепи волочился за ним по тротуару.
— Кто это? — спросил Харченко, выпрыгивая из танка.
— Пулеметчик-смертник, товарищ подполковник, — ответил сержант Кашин. Он был без сапога и в порванной гимнастерке. — Прикованный на чердаке был. Куда бы его определить? — Он оглядел дрожащего низенького японца, пугливо озиравшегося по сторонам. Смертник был одет в обыкновенный желто-зеленый китель, но без погон.
— Пункт сбора пленных будет здесь. Вас, сержант, пока назначаю начальником пункта. Для охраны пленных пришлю людей.
— Слушаюсь! — ответил Кашин. — Но... — он замялся. — Я ранен легко, могу еще воевать.
— Выполняйте приказание, — строго проговорил подполковник и скрылся в танке.
Вскоре в районе центрального городского кинотеатра, на шпиле трехэтажного здания, взвился красный флаг. Освещаемый пламенем пожаров, он был виден всему городу. Теперь уже никакая сила не смогла бы заставить наших солдат отступить — оставить врагу Красное знамя своей страны.
Натиск усилился — флаг словно влил новую меру бодрости и уверенности в скорой победе.
Кажется, не уснуть и в эту ночь!
Казимура сел, ощупью нашел выключатель и зажег настольную лампу. Свет не принес желаемого успокоения. Вот уже несколько суток майор не может успокоиться — с того утра, когда радио принесло весть об атомной бомбе, взорванной американцами над Нагасаки. Радиосвязь с городом прервана. На телеграммы никто не отвечает.
Нет, не обросло мхом суровости сердце Казимуры. Теплятся в нем остатки чувств к матери — вечно озабоченной, усталой и ласковой, и к отцу — угрюмому, молчаливому, но родному!
Майор шагал из угла в угол. Теперь от них ничего не осталось... распались на атомы. Дико! Нелепо! Американцы откупорили сосуд и выпустили злого духа, духа уничтожения всего живого.
Может быть, он боится теперь за свою жизнь, свое благополучие?
Казимура с негодованием отверг эти мысли. Но они возвращались все настойчивее и определеннее. Атомная бомба в руках врага — гибель Ямато. Но главное — гибель его мечты, его надежды.
Майор выдвинул ящик стола, вынул ампулу. Завернув ее в ватку, осторожно отвернул кончик и высосал содержимое. Потом, стараясь не делать резких движений, лег и закрыл глаза. Ощупью погасил свет.
Блеснуло нестерпимо яркое пламя атомного взрыва... загорелись дома... потом все заволокло черными клубами дыма. Казимура уснул, так и не решив, что же заставило его так тревожиться: гибель города, родителей или крушение своей мечты? И важно ли это? Может быть, важнее то, что атомная бомба — в руках врага?..