Страница 43 из 51
— Основательно. Много полегло там нашего брата.
Глаза Ивана Гусева опять сделались жесткими и холодными.
— Что ж, все перенесем…
— Да, перенесем, — подтвердил Беркут и здесь же спохватился. — Ты не унывай. Может, и живы все. Черт меня дернул за язык.
В избе наступила неловкая тишина. Злились мы на Степана за его болтливый язык. Не надо было, конечно, портить нашему гостю настроение.
Тишину нарушил майор Гордиенко:
— Теперь как думаете поступить, товарищ Гусев?
— Я солдат, мне положено воевать. Встретил вот свою армию и останусь в ней.
При последних словах своего командира бойцы-партизаны подскакивали с мест. Как-то долго и горячо заговорил низенького роста, смуглолицый итальянец.
— Он тоже просится в нашу армию, — пояснил Гусев. — А после победы приглашает меня и всех вас в гости. Говорит, что русскому человеку Италия очень понравится. Синее небо, синее море, яркое солнце, виноград и неаполитанские песни…
— Так-так, корош Италия, — закивал головой итальянец.
Заговорил француз, тоже смуглявый симпатичный парняга.
— И он приглашает нас в гости, — переводил Гусев. — Говорит, что нет ничего красивее его Прованса.
Подступил к Ивану Гусеву и голубоглазый, широкоплечий рослый чех со шрамом на правой щеке.
— Он хвалит Прагу, говорит, что в мире нет лучше и красивее этого города. Он надеется, что мы заглянем и к нему в гости, — переводил Гусев.
— О, да вы знаете все языки! — воскликнул Гордиенко.
Долго еще длилась эта беседа.
До поздней ночи не спали мы с замполитом. Делились впечатлениями дня, много говорили об Иване Гусеве.
— А ведь Степан Беркут здорово оказал, что Гусев остался простым русским человеком, советским солдатом, — произнес Гордиенко. — Прошел семь смертей, у черта на куличках побывал, но достоинство свое сохранил, остался бойцом. Действительно, молодчина!
Потом замполит долго молчал, жадно и нервно курил.
— Знаешь, нехорошие у меня сейчас мысли, — признался, наконец, замполит. — В армию путь ему закрыт, начнут проверять, не немецкий ли он шпион. Может статься, что попадет и к такому, который грубо опросит, не ради ли маскировки Иван Гусев в хвост и в гриву колошматил гитлеровцев, пускал их эшелоны под откос, не ради ли маскировки фашисты вывешивали все эти объявления о русском агенте Иване Гусеве, обещал за его голову большие награды. Конечно, это не подтвердится, но в армии Гусева все-таки не оставят.
— Этого не может быть! — горячо возражаю замполиту. — Ведь он герой, доказал на деле свою преданность Родине.
— Ты совсем еще юнец, Климов. Наивно рассуждаешь. Каким ты был лет шесть назад?
— Я тогда заканчивал десятый класс.
— Значит, ничего не знаешь. Много тогда было людей, которых забирали, а потом отпускали.
— Но причем здесь Иван Гусев?
— Прямая связь есть, дорогой мой юнец. Только не обижайся за это слово. Молодостью надо гордиться, и я, честное слово, завидую, что ты молод. Теперь об Иване Гусеве. Может, случится даже самое страшное — попадет в лагерь.
— Никогда такого не произойдет!
— Твои бы слова, да богу в уши. Что ж, пусть будет по-твоему. И я буду верить, что Гусев благополучно уйдет в гражданку. Но и там, в гражданке, он может столкнуться с очень бдительными людьми. Придет, например, к сверхбдительному чинуше, который сам дрожит за свою шкуру, и попросится на работу. И ты думаешь, какой ответ получит Иван Гусев? Скажут ему, что объект у них ответственный, что он, Иван Гусев, сам должен все понимать. Так и уйдет Иван Гусев не солоно хлебавши.
— Но у нас не одни чинуши!
— Верю в это! Мир, как говорится, не без добрых людей. Верю, что Иван Гусев повстречается с порядочными, хорошими людьми, которые все поймут, справедливо рассудят.
От дома, где разместились партизаны, к нам донеслись песни. Кто-то затянул красивым молодецким голосом:
— Это же Иван Гусев! — воскликнул Гордиенко. — Красиво поет, черт побери!
Песнь лилась немного грустная, печальная, как вечерний закат.
Последний куплет подхватили и снова повторили уже много голосов. Это подпевали своему командиру итальянцы, французы, поляки, чехи. Особенно выделялся тенор итальянца.
— Хорошо поют, — шепотом, точно боясь спугнуть песню или помешать ей, произнес Гордиенко.
Небо затянуто легкими облаками, сквозь которые светит серп месяца, тонкий, чуть-чуть голубоватый по краям, будто выкованный из платины.
Смерть Гордиенко
Глубокая ночь. Накрапывает мелкий и нудный дождь. Он идет уже вторые сутки. Дороги испортились, превратились в месиво.
Бредем по липкой грязи. Автомашины с прицепленными противотанковыми пушками поминутно буксуют, сползают в кюветы. В темноте тут и там раздаются дружные возгласы: «Эх, взя-ли! Еще р-а-з взяли!» Это пехотинцы помогают артиллеристам вытаскивать из кюветов машины и пушки.
Ветер гонит в черном небе набухшие влагой облака, и, кажется, протяни руки вверх, и ты дотронешься до их скользких животов.
Не слышно ни говора, ни шуток. Лишь изредка раздаются приглушенные команды и приказания офицеров. Мелькают в темноте огоньки самокруток, порой вспыхнет спичка или зажигалка, осветит слабым светом влажный от дождя подбородок, такой же мокрый нос и щеки солдата, потом снова — кромешная темень.
Люди тяжело дышат. Они устали. Форсированный марш-бросок по раскисшим дорогам изнуряет. В такие минуты у человека одно желание — прилечь хоть на несколько секунд на эту раскисшую землю, перевести дух, дать отдохнуть ногам, пояснице, которая нестерпимо ноет. Но полк Бойченкова спешит: некогда останавливаться, надо успеть выйти на заданный рубеж, чтобы завтра снова ударить по врагу.
Надо спешить!
Вступаем в большое польское село. Немцы оставили его часа три тому назад. Темнеют силуэты одноэтажных домиков, черной громадой возвышается костел.
Штаб полка останавливается в тесном, бедном домике. Хозяин — тощий, сгорбленный, но еще молодой мужчина встречает радушно. Он суетится, кличет на помощь жену Марысю, усаживает нас за стол. На хозяине простая холщовая рубаха из домашнего полотна, из такого же полотна штаны. На босых ногах кожаные лапти, вроде гуцульских постолов. Из-за перегородки выходит хозяйка — высокая, дородная женщина. Она смущенно и стыдливо улыбается:
— Прошу, панове! Прошу сядать!
Хозяин растерянно обводит взглядом стол.
— Просим извинения, что нечем угостить.
— Не беспокойтесь, прошу! Извините, что пришлось побеспокоить в такую пору, — успокаивает хозяев подполковник Бойченков. — Идите отдыхать и не волнуйтесь. Спите спокойно.
Не проходит и тридцати минут, как комната в крестьянском доме приобретает вид штабного помещения. На столе — полевые телефоны, в углу рация.
Батальоны вошли в соприкосновение с противником. Это подтверждается редкой пулеметной перестрелкой где-то за селом.
Бойченков, начальник штаба и майор Гордиенко склоняются над картой.
— Не нравится мне обстановка. Смотрите, как далеко вперед вырвался наш полк, — говорит начальник штаба.
Тут же отдает приказание усилить фланги полка минометами и артиллерией.
— Ты, корреспондент, приляг. Поспи немного, — советует мне майор Гордиенко. — Может, перекусишь?
— Благодарю, ничего не хочется.
— Тогда отдохни, а утром мы закажем такой завтрак, что пальчики оближешь…
Но поспать так и не довелось. В штаб прибежала медсестра Ольга Роготинская, расстроенная, злая, с заплаканными главами.