Пока бьется сердце

Крепко обнимаемся и целуемся с замполитом.

— А я вам добрую весть принес, — говорит Гордиенко. — Наши войска Киев взяли.

Снова крепко целуемся.

— Тут и по чарочке не мешает, — замечает замполит. — Есть что-нибудь у тебя, старший лейтенант?

— Для такого случая найдется.

Пьем по очереди из металлического стакана.

— Надо и Матьякубова угостить, — предлагает Поляков.

— Обязательно угости, — соглашается замполит. — Золотой у тебя человек этот Тилла, первейший в полку пулеметчик. И про Киев ему расскажи. Советую без промедления обойти роту. Пусть бойцы узнают про такую замечательную победу сейчас же.

Вместе с Поляковым обходим окопы. И летит по переднему краю добрая весть: войсками Первого Украинского фронта взят Киев.

И снова день, и снова бой. Немцы опять атакуют.

Поляков и я опять находимся в просторном и ладном окопе Тиллы Матьякубова. Здесь телефон. Я выполняю обязанности убитого второго номера, подаю Матьякубову ленту. Ствол «максима» нагрелся до предела и пулеметчик бьет теперь короткими очередями и только наверняка. Глаз у Тиллы наметан, рука у него тверда: промаха не жди. По щекам стекают струйки пота, рот полуоткрыт, взгляд черных монгольских глаз застыл на прицеле.

Отбиваем четвертую атаку немцев, и когда наступает временное затишье, я тут же, навалившись на бруствер окопа грудью, крепко засыпаю. Этот тяжелый, как глубокий обморок, сон будет продолжаться минут пять-семь. Такое случается не только со мной. Сплю, но где-то в мозгу не дремлют сторожащие центры, они начеку. В перерывах между атаками солдат может забыться на минуту, но первый же грохот боя или поданная команда моментально прогонят этот тяжелый сон.

Из забытья меня выводит выкрик Тиллы. Над полем боя повисла гнетущая душу тишина. Лицо Матьякубова бледное, как у мертвеца. Побледнели даже тонкие нервные губы. Всегда узкие глаза вдруг сделались большими. Гляжу туда, куда смотрит Тилла. Немного правее нас, на нейтральной полосе, параллельно немецким и нашим окопам, бредет раненая лошадь. У нее располосован живот, и внутренности болтаются между ног, чуть не задевая землю.

Зубы у Тиллы стучат. Мне понятны его переживания. До войны Матьякубов работал в коневодческом совхозе, был объездчиком лихих степных рысаков. Лошадей он любит.

Раненая лошадь вдруг остановилась и дико заржала. Матьякубов вздрогнул, прильнул к прицелу и дал длинную очередь из пулемета. Лошадь упала.

Матьякубов по-прежнему страшно бледен. Впервые я услышал от Тиллы матерную брань. Он грозил немцам, выкрикивая:

— У, проклятые! Не люди вы, звери! Хуже зверей!

Будто приняв вызов Матьякубова, ударили немецкие пушки и шестиствольные минометы. Снова началась атака врага.

В разгар боя Тилла был ранен в плечо. Командир роты бросился к пулеметчику:

— Немедленно в санчасть!

— Не пойду, некогда, товарищ старший лейтенант! — взмолился Тилла.

Занимаю Тиллино место у «максима». Поляков перевязывает пулеметчика. Ленты подает мне ординарец Полякова. Бой нарастает. Немецкие цепи стремительно катятся к нашим позициям. Пулемет захлебывается длинными очередями, дрожит, как живой.

— Не так стреляешь, плохо стреляешь! — слышу окрик Матьякубова. Он отталкивает меня в сторону и становится к пулемету.

Немцы залегают. На помощь к ним идут танки. Это «тигры» и «пантеры». Машины хорошие, броней защищены надежно, с ними драться нелегко. Их много, десятка два. Некоторые из них уже горят, подожженные нашими орудиями, которые бьют прямой наводкой. Один из «тигров» ползет прямо на наш окоп.

Бросаю навстречу «тигру» противотанковую гранату. Недолет. Следующим метает уже целую связку противотанковых гранат старший лейтенант Поляков. Они летят прямо под гусеницу. Раздается оглушительный взрыв. Танк вздрогнул, нелепо повернулся на уцелевшей гусенице, подставив свой борт нашим артиллеристам. И они не оплошали, в упор расстреляв «тигра».

Только нескольким танкам удалось проскочить через наши позиции, но они были уничтожены в глубине нашей обороны. Пехота врага так и не поднялась в атаку. Ползком, по-рачьи, немцы поспешили убраться с поля боя.

Это была самая напористая и — последняя атака врага.

Только теперь замечаем, что день клонится к концу, что крепко устали, что мы с ног до головы в пыли и глине, что лица у всех вымученные, шальные. Страшно захотелось курить. Лезу в карман тужурки за папиросами и вижу, что моя чудесная танкистская тужурка, с большим трудом добытая на ДОПе по блату, располосована от полы до самого плеча. Ни папирос, ни записной книжки. Дело прямо-таки дрянь. А в книжке все мои записи, их мне нужно принести в редакцию, обработать, сделать информации, зарисовки, очерки.

Роюсь под ногами, на дне окопа, и вот нахожу записную книжку. Но она вся изгрызана, осталась одна труха. Значит, осколок снаряда не насытился одной тужуркой, он прихватил еще на десерт записную книжку. Вот проклятый, совсем испортил настроение. Как же возвращаться в редакцию?

Поляков, протягивая пачку папирос, сказал мне:

— Не паникуй. Обратись к майору Гордиенко, он тебе столько расскажет о бойцах, что на десять номеров дивизионки хватит с избытком. Людей ведь он знает великолепно, настоящий замполит. Так я и сделал.

Вечером того же дня сижу в блиндаже майора Гордиенко, пьем густой чай. Здесь и ординарец замполита, пожилой солдат. К нему Гордиенко очень привязан, любит, как родного отца. Зовут его все Иваном Александровичем. Человек тихий, застенчивый. Ростом невысок, сухощав, опрятен. Большой тихоня. Куда ему до других проныр-ординарцев?! Те всегда и квартиру для своих начальников подыщут самую лучшую, и харчишек лишних припасут, и сами руки погреют на этих запасах.

Как-то на марше он затерял чемодан Гордиенко. Добра в этом чемодане было — кот наплакал: пара чистого белья, много раз стиранная шерстяная гимнастерка, поношенные хромовые сапоги (на случай, если вызовет большое начальство), книги, носовые платки. Всполошился тогда Иван Александрович, сильно переживал, чуть не плакал, когда докладывал майору о таком конфузе. Замполит не обругал ординарца, только хлопнул по плечу и сказал: «Не тужите, Иван Александрович, наживем еще такое добро».

Майор Гордиенко посмеивается над моей бедой, но мне совсем не до смеха.

— Скажи спасибо, что аппетит осколка невелик, — шутит замполит. — Было бы хуже, если бы он позарился и на твои тощие ребра… Говоришь, трудно восстановить в памяти то, что было записано? Давай попробуем вместе. Ты забыл фамилию одного командира расчета полковой минометной батареи? Это сержант Решетников.

— Да, да, это Решетников.

— А кем он был до армии, знаешь?

— Не успел расспросить.

— Зря не поинтересовался. Человек видный. Орден Трудового Красного Знамени имеет. Был лучшим бригадиром одного подмосковного колхоза. В газетах о нем писали, сам Калинин орден вручал. Воюет крепко. Солдат рассудительный и степенный. На рожон не полезет, а если надо — жизнь отдаст, но спину врагу не покажет. Горе у него большое. Сынишка сильно болен. Для лечения нужно было дефицитное лекарство, а где его найдешь в такое время? Достали в медсанбате, недавно отправили небольшую посылку. Повеселел теперь минометчик…

— Позабыл и фамилию командира отделения из первой роты второго батальона, — признаюсь замполиту. — С ним я тоже долго беседовал и хотел о нем написать.

— Это, пожалуй, старший сержант Илья Кривонос.

— Именно Кривонос! — радуюсь я.

— Человек весьма интересный, — говорит Гордиенко: — Горяч и смел, как дьявол. Вроде Григория Розана. В армию пришел прямо из трудового исправительного лагеря. Был вором-рецидивистом. Одессит. От старых замашек ничего не осталось. Дай мешок денег и скажи: отнеси в такое-то место — и отнесет, не соблазнится ни на копейку. Воюет исправно и отделение в руках держит. За ним бойцы в огонь и воду пойдут. В той же первой роте ты наверняка слыхал и об Иване Лаптеве.

— Да, о нем у меня страниц пять было записало.