Пока бьется сердце

Артиллерийская подготовка врага длилась минут тридцать. Когда стал утихать огонь, мы увидели идущие на нас танки. Они ползли медленно, ведя огонь на ходу.

Ударили наши батареи. Немецкие танки остановились, затем начали поворачивать назад. Несколько броневых машин уже пылало.

Снова атака врага. Опять ползут, зарываясь в пыли, бронированные машины. За ними — густые цепи немецкой пехоты. Вот тут и заговорил пулемет Зленко. Невооруженным глазом хорошо видно, как здорово работает бывший повар. Бьет без промаха. Григорий Розан кричит:

— Так их, Петро, так сучьих сынов! Молодец, Петро!

В это утро мы отбили четыре атаки. Уже в полдень враг бросил на наши позиции авиацию. Снова адский шум и грохот вокруг.

В разгар такого налета посыпались на нас не осколки бомб, а настоящие украинские вареники с вишнями. Мы ошалело посмотрели друг на друга. В следующую минуту в воронку кубарем скатился солдат — весь в пыли, измазанный сметаной, молоком, вишнями.

— Иван, ты?! — воскликнул Петро.

Это, действительно, был Иван Костенко, которого Петро оставил за себя на полковой кухне.

Костенко встряхнулся, дико озираясь, вытер пилоткой испачканное лицо и в сердцах плюнул.

— У, проклятые, обед испортили! А какие были вареники! Ты, Петро, сам таких не готовил. Уже я постарался…

Петро обозлился.

— Да хто ж тоби казав, дурень, щоб вареники до мэнэ нести? Я ще не став генералом. На кого полкову кухню залышив? Кажи, неразумна твоя голова?

Иван Костенко обидчиво поджал губы.

— Ты не ругайся, — глухо произнес он. — Для тебя старался… Думаю, лежит мой Петро в окопе, в животе икотка от голода гуляет. Вот и решил уважить. Да тут осечка вышла. У самой этой воронки всю мою посуду разнесло. Словом, напаскудили гады.

Земляк Петра снова погрозил кулаком немецким самолетам.

— У-у-у, сволочи!

Григорий Розан расхохотался, хотел было сразу сострить, но умолк, уставившись на Костенко.

— Да ты никак ранен, товарищ повар?

В маленьких, желтоватых, как у козла, глазах Костенко вспыхнул испуг, недоумение.

— Чего брешешь? Не пугай пуганого.

— Не брешу, Иван. Посмотри, это же кровь! — сказал Розан, ощупывая плечо повара.

— Ой, больно! Не тронь!

Мы сняли с Костенко гимнастерку и увидели на плече сочившуюся рану. Розан помял ее пальцами и, убедившись, что кость не задета, сказал:

— Ерунда, зарастет.

— Так его же в госпиталь направят, а меня — снова на кухню, — вдруг сообразил Зленко.

Петро гневным взглядом окинул Ивана. Тот сидел злой, убитый горем. Тощее тело его отливало желтизной, как лимонная корка. Ключицы выпирали вперед, жиденькая, впалая грудь часто вздымалась, ребра ходили, как меха старой, потертой гармошки.

— У тебя, Иван, комплекция Кощея бессмертного, — заметил Розан, обнажая в улыбке крепкие белые зубы.

Костенко поднял голову, матерно выругался.

— Тебе бы все шутить, бесстыжий ирод.

Розан не обиделся.

— А ты себя береги, — посоветовал он Ивану. — Поправляться тебе надо, иначе до Берлина не дойдешь.

— Повар с голоду не помрет, — огрызнулся Костенко.

— Заблуждаешься, товарищ Иван. Слыхал я, что шеф-повар московского ресторана «Метрополь» умер именно от истощения. В газетах писали.

Иван Костенко со злостью сплюнул в сторону.

— Брешешь ты все! И как не надоест тебе языком болтать?! Уж хоть бы сейчас помолчал.

Петро Зленко, не принимавший участия в этой короткой словесной перепалке, сокрушенно качал головою. Наконец не выдержал и дал волю словам:

— Що ж ты наробыв, Иван?! Ой, лышенько мое! Теперь тебя в госпиталь положат, а мне знову приказ: иды на кухню, готуй обеды. Вот и будет Петро Зленко в белом колпаке и с поварешкой в руках до самого Берлина шагать. Вояка! Герой промеж кастрюль и мисок! Ты мне, Иван, всю фортуну испоганил, на служебную карьеру мою крест поставил. Не прощу такого тоби николы.

— Ты не причитай, Петро, а дело делай, — произнес Розан. — Давай перевяжем твоего дружка и, концы в воду: никто не заметит.

— Правильно, Григорий! — обрадовался Костенко. — Никому не окажу, провалиться на месте — никто не узнает. Уж я земляка не подведу.

Мы перевязали рану Костенко, помогли ему одеться. Зленко облегченно вздохнул, смягчился.

— Как же ты не заметил, что ранен?

— Да как тут заметишь?! Гул кругом, голоса своего не услышишь. Ползу к вам, сам о варениках беспокоюсь, все думаю, как бы их осколком не зацепило. Когда случилась беда, то обозлился так, что про все забыл.

Потом улетели немецкие самолеты, и мы проводили из воронки Ивана Костенко. Петро строго наказал ему не показываться на переднем крае.

На плацдарме

Пролетают дни, недели, месяцы, а мы по-прежнему стоим в обороне на крохотном плацдарме севернее Канева. Немцы атакуют беспрерывно, стараясь опрокинуть нас в Днепр. Каждый день теряем много людей. Пробираюсь на передний край в роту старшего лейтенанта Полякова. Чем ближе к огневым позициям, тем сложнее схема больших и малых ходов сообщения.

С Поляковым мы крепко дружим. Еще на Северо-Западном фронте ему предложили должность адъютанта батальона, но он наотрез отказался и остался в роте. Бойцы любят своего командира, хотя он и строг, порой даже крут. Любят за сдержанный, уравновешенный характер, за храбрость в боях, за способность сохранять даже в самые критические моменты спокойствие и трезвый ум.

Роту Полякова всегда можно узнать даже по внешним признакам. Его бойцы чисто и опрятно одеты, подтянуты, молодцеваты. Никогда вы не найдете здесь небритого солдата. В вещевых мешках ничего лишнего, все необходимое: кусок мыла, пара теплых портянок, пара чистого белья, бритва, перевязочный пакет, крохотное зеркальце. Будьте уверены, что ни при каких обстоятельствах содержимое вещмешка не поредеет где-нибудь на марше, не пойдет в обмен на спиртное.

Бойцы Полякова во время обороны быстрее и глубже всех зарываются в землю, и солдаты-соседи в шутку называют их кротами. Замполит полка майор Гордиенко однажды крепко вспылил, когда услышал эту кличку.

— Не кроты, а герои, орлы! Вот кто такие солдаты старшего лейтенанта Полякова! — отчитал шутника-офицера замполит. — Советую и вам глубже зарываться в землю, тогда и потерь будет меньше.

Когда бываю в родном полку, я обязательно заглядываю в роту Полякова. Зашел вот и сегодня. Жму руку друга и вкратце рассказываю о важнейших событиях на нашем участке фронта. Широкоскулое лицо командира роты, как всегда, приветливо, внимательные, строгие глаза смотрят дружелюбно. Щеки и подбородок старательно выбриты, шерстяная гимнастерка аккуратно разглажена.

— Проходи в мою хату, дорогим гостем будешь, — произносит Поляков.

«Хата» — это что-то среднее между блиндажом и землянкой. Внутри чисто и просторно. Самодельный стол с полевым телефоном, жесткий земляной топчан — вот и вся мебель командира роты.

Протягиваю своему другу томик стихов Тургенева. Поляков много читает, особенно любит стихи. Книгами снабжаю я. Поляков сухо поблагодарил за книгу. Замечаю, что комроты чем-то расстроен.

— У тебя что-нибудь стряслось? — спрашиваю я.

— Все в порядке. Оборону держим надежно, а это главное, — отвечает Поляков.

И тут же переводит разговор на другую тему.

— Ночевать, конечно, у меня будешь?

— Обязательно здесь.

— Боюсь, что не отдохнешь толком: немцы теперь почти каждую ночь ходят в атаки.

— К этому я привык.

— Смотри, твое дело. На КП полка было бы, конечно, поспокойнее.

— А ты не стращай, не пугай пуганого.

Поляков рассмеялся, обнял меня за плечи.

— Я и не отпущу тебя. Спасибо, что пришел: признаться, тебя ждал еще вчера. О многом хотелось сказать.

— Значит, что-нибудь случилось? Вид у тебя совсем постный. Уж это я сразу заметил.

— Да, кое-что есть. Только это личное. После расскажу. А сейчас не приставай. Выйдем лучше на свежий воздух, накурили мы тут здорово, хоть топор вешай.