Страница 65 из 80
— Эй, — кричал Рой по телефону Эллиоту. — Как быть? Долго еще будет у нас продолжаться этот вой и потоп? Филлис с младенцем послезавтра уже будут дома, а мы еще ровно ничего не видели.
— Потерпите…
— Терпеть? Я сломаю вашу жирную шею! Ведь вы обещали, что у нас не будет никаких хлопот. Неужели я должен буду теперь, обливаясь потом, каждую ночь таскать орущего младенца?
— Ладно, — спокойно сказал Эллиот. — Я лишь слегка воздействовал на область моторных связей, но, раз вы так дико нетерпеливы, я закреплю эти проводящие пути. Принесите ребенка сюда, когда увезете Филлис из больницы. Он проведет в матураторе целых три часа. Это должно ускорить для вас события, раз вы желаете этого.
— Раз я этого желаю? Черт вас подери, разве вы не уверены, что все идет правильно? Вы втянули нас в это дело, теперь извольте выручать.
На десятый день Рой привез Филлис и Дональда домой, по дороге заехав к Эллиоту для дополнительного сеанса в матураторе. На следующий день пришел Эллиот. Он принес с собой магнитофон.
— Я хочу оставить его в детской. Включайте его, когда ребенок будет особенно энергично подавать голос. Я думаю, что развитие речи даст нам очень интересную запись. Я слегка активизировал деятельность области Брока — центр речи.
Он нагнулся над кроваткой и пощекотал животик Дональда.
— Послушайте! Вы что-нибудь заметили? Заметили как он лежит с вытянутыми почти прямо руками?
— Разве так бывает не всегда? — спросила Филлис.
— Конечно нет. Младенцы примерно до четырех недель лежат в том же положении, что и в утробе матери: руки их согнуты и прижаты к телу, ладони находятся около лица. А этому ребенку нет еще и двух недель.
— Вы считаете, что все идет как надо?
— Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, он выглядит хорошо, — похвастался Эллиот. — У него превосходный вид.
Когда Эллиот через три дня пришел снова, Рой оставил свою пишущую машинку и спустился вниз приветствовать его.
— Док, хочу воздать вам должное. Стало легче: ребенок кричит все меньше и меньше. Он вообще почти не кричит, даже когда голоден. Он становится выносимым.
Жирное, красное лицо расплылось в восторженной улыбке.
— Я вам говорил! Я вам говорил! — Он, как птица, повернул голову к Филлис — Что он делает, когда голоден, — вертится?
— Да, — да, — сказала Филлис. — Он вертится и что-то лопочет, словно сам с собой разговаривает.
— Замечательно! Вы понимаете, что это значит? Восьминедельный возраст по крайней мере! Боже мой, это даже лучше, чем я предполагал. Восьминедельный уровень в две недели!
Он последовал за ними в детскую.
— Какие звуки он издает?
— Ну, — Филлис подумала, — вроде воркования.
— Воркования! — Эллиот так умильно произнес это, что казалось, будто он сам воркует. — Вы записали это?
— По-моему, да.
Он прислушался к голосу ребенка, раздававшемуся из магнитофона.
— Определенно воркование, — сказал он. — Это — восемь недель. Да, сэр, минимум восемь недель.
— Когда, по-вашему мнению, — нерешительно спросила Филлис, — мы можем начать… приучать его проситься на горшок?
— При такой степени развития я бы сказал — через десять дней.
— Вы не обманываете?
— Десять дней, — твердо сказал Эллиот.
В продолжение следующей недели, третьей недели жизни Донни, под аккомпанемент все возрастающего возбуждения Эллиота произошли следующие события: ребенок хорошо держал головку; он хватал игрушку; когда ему показывали в зеркале его лицо, он улыбался и хлопал по нему; он говорил что-то похожее на “ма” (“Шестимесячный уровень!” — кричал Эллиот).
В течение четвертой недели своей жизни Донни дошел до двусложных слов — “мама” и “дада”, научился показывать ручкой, что он хочет спать, стал говорить “бай-бай”, отзываться на свое имя, научился играть в ладушки. В середине этой недели Филлис ввела его в тайны горшка. К концу следующей недели он овладел ими.
Когда это свершилось, в семье Кроули было великое ликование. Рой выставил бутылку старого бренди. Он и Филлис изрядно выпили и даже дали лизнуть Донни. Он сиял от удовольствия и говорил “щё” “щё”, но они не дали ему больше ни капли. Они не хотели, чтобы в семье был пьяница.
В шесть недель Донни Кроули сам одевался — он не умел лишь завязывать шнурки ботинок, — сам управлялся за столом с ложкой, сам возился со своими игрушками. Филлис могла уделять рисованию четыре часа в день. Рой сидел за своей пишущей машинкой почти без помехи. Это была счастливая семья.
Осложняли жизнь только соседи: они были слишком любопытны; они все подмечали, они задавали вопросы. Ни Рой, ни Филлис не хотели говорить им о матураторе, Было как-то неловко признаваться в этом; это было бы почти равносильно признанию, что кто-то другой усыновил ребенка.
Но что они могли поделать, когда соседи, заглядывавшие к ним, обнаружили, что Донни сам ест за столом? Можно было представить себе их подозрения. “Что это за ребенок? Какой-нибудь урод? Ему не может быть только шесть недель. Может быть, Кроули потеряли своего ребенка, усыновили другого, постарше, и пытаются выдать его за своего собственного? Что-то здесь не так…”
Донни был несколько велик для своего возраста; он был не так уж крупен, но, конечно, был мало похож на грудного ребенка. “Сколько ему? — лукаво спрашивали соседи. — Сколько вы сказали?” — Это ставило чету Кроули в очень неудобное положение. Особенно потому, что Рой и Филлис всегда стеснялись правды, которую они скрывали, и соседи могли заметить их почти виноватый вид. Этого осложнения Рой и Филлис не предвидели. Им приходилось проявлять холодность к друзьям и знакомым, чтобы отбить у них охоту к посещениям. Каждый новый поразительный скачок в развитии Донни становился причиной беспокойства: а вдруг заметили соседи? Трудно даже представить себе, что об этом болтали вокруг. Рой и Филлис чувствовали себя словно на пограничной заставе, окруженной врагами — шпионами и предателями.
К тому времени, когда Донни исполнился год, Кроули ухитрились отдалить от себя всех. Филлис устроила праздничный ужин; это была грустная картина — только они втроем и маленький торт с одной свечой. У них еще осталось несколько друзей, которые могли бы прийти со своими детьми, но Рой и Филлис были слишком напуганы и не пригласили их. Они были бы ошеломлены, наблюдая Донни в течение трех — четырех часов. Гости увидели бы годовалого мальчика, который говорил: “Что это такое?” и “Мне это не нравится”, — произнося эти фразы совершенно правильно, который мог ходить, бегать и лазать и даже мастерить разные штуки с помощью детского конструктора.
Эллиот пришел на следующий день с поздравлением и подарком — книгой “Бобби и Дженни на ярмарке”, которая соответствовала уровню трех — четырехлетнего ребенка.
— Пора развивать общительность, — сказал он. — Ребенку надо начать играть с соседскими детьми.
— О нет, — захныкала Филлис.
— Надо. Или вы не хотите, чтобы ребенок развивался правильно?
— Не выходит. Все соседи считают Донни странным.
— Черт с ними! Пусть думают что хотят. Это меня не интересует. Мне важно знать, что способности Дональда развиваются полностью. Вы бы лучше начали выпускать его в сад играть с другими детьми. Лучше начать сразу.
— Но вы не знаете… — сказала Филлис.
Он не знал. Все это потерпело крах с самого начала. Когда Донни выходил играть, у соседских детей сразу наступало время обеда или сна. Или же маленький Джимми был болен — простуда, знаете… — и, конечно, не хотелось бы, чтобы ваш Донни заразился. Филлис храбро пыталась преодолеть сопротивление соседей, но после двух недель постоянных неудач она, упавшая духом и усталая, отступила. Донни сидел в комнате и жалобно спрашивал, где Джимми и Билли: он хотел играть с Джимми и Билли. Филлис не могла придумать никакого удовлетворительного ответа. Она должна была тратить все больше и больше времени, играя с ним и занимая его, и не могла проводить за мольбертом больше часа в день. Она попробовала рисовать по вечерам, когда Донни засыпал; однако она привыкла работать днем и электрический свет сводил ее с ума.