Страница 95 из 97
— Ну, а какие же тогда должны быть там ульи? — спрашивали его.
— Ульи там обыкновенные, такие же, как и наши.
— Ну, а как же тогда попадают в них пчелы?
— Это уж их дело! — отвечал маленький Рюстер.
Дорогой читатель, не придется ли мне сказать то же самое? В продолжение целого года летали над нами гигантские пчелы фантазии, но как им попасть в улей действительности — это уж их дело.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Среди густых темно-зеленых лесов и синих озер Швеции лежит живописный край Вермланд. На широких просторах разбросаны помещичьи усадьбы с тенистыми высокими деревьями и низкие крестьянские домики. По зимним завьюженным дорогам редко можно было услышать бубенцы в этих глухих, малонаселенных местах.
Так выглядела сто лет назад родина выдающейся шведской писательницы Сельмы Лагерлёф.
Сельма-Оттилия-Ловиза Лагерлёф родилась в поместье Мурбакке 20 ноября 1858 года. Усадьба ее отца, обнищавшего дворянина, отставного военного, по внешнему виду мало отличалась от окрестных усадеб. Однообразно тянулись дни в семье Лагерлёф, где мечтательность и прожектерство отца плохо уживались с трезвостью и практичностью матери будущей писательницы. Семья была большая, и девочка Сельма несравненно сильнее привязалась к отцу и младшей сестре, чем к матери и двум старшим братьям-здоровякам. Едва Сельме исполнилось три года, как паралич ног заставил девочку месяцами лежать в постели. Бабушка, тетки, няньки, чтобы развлечь больную девочку, без конца рассказывали ей народные легенды, вспоминали «доброе старое время». Она любила слушать сказки и поверья, которыми был богат Вермланд, где сама природа благоприятствовала развитию народной фантазии. Все это действовало на детское воображение маленькой Сельмы, а когда она научилась читать, перед ней открылся широкий мир Вальтера Скотта, ставшего ее любимым писателем, — мир скандинавских саг и преданий о далеких рыцарских временах.
В девятилетнем возрасте Сельму повезли для лечения в Стокгольм, и в шведской столице она впервые увидела театр, который глубоко ее взволновал. В ней пробудилась жажда писать. Главное — ей хотелось сочинять сказки. Она была прирожденной сказочницей; и недаром позднее, уже известной писательницей, Сельма Лагерлёф назвала свою автобиографию «Сказка о сказке». Подобно великому датчанину Г. X. Андерсену, написавшему автобиографический роман «Сказка моей жизни», Сельма Лагерлёф создала из своей жизни сказку, напоенную ароматом легенд Вермланда.
Большие листы белой бумаги влекли Сельму к себе с неудержимой силой. Она пробовала сочинять стихи, пьесы для домашнего кукольного театра, сказки. Почти все это было забыто ею впоследствии, в том числе и курьезная пьеса «Царь Иван Грозный» в стихах, переложенных на мотив веселого вальса. Девушка мечтала напечатать свои стихи, но это ей не удавалось. Мучительно искала она себя на литературном пути. Но пока что Сельма отправилась в Стокгольм, чтобы поступить в учительскую семинарию. Ей уже было двадцать два года. Она с большим увлечением изучала науки, преподававшиеся в семинарии. Казалось, учебники и конспекты лекций оттеснили на задний план ее литературные занятия. Тут и случилось с ней то, что она сама назвала «чудом». Изучение писателей-романтиков — Иоганна-Людвига Рунеберга и Карла-Микеля Бельмана, проникновение в сущность их героев привели Сельму Лагерлёф к мысли о создании своей поэтической сказки о родном Вермланде. Герой Рунеберга — романтический фенрик Столь, или народный образ «известного в Стокгольме часовых дел мастера Фредмана, не имевшего ни часов, ни мастерской, ни приюта», в изображении Бельмана, представились Сельме Лагерлёф не более привлекательными, чем герои изустных сказаний Вермланда.
С воодушевлением Сельма Лагерлёф рассказала в «Сказке о сказке» (говоря о себе в третьем лице), как у нее зародилась первая мысль о написании своей саги: «После того как она прожила месяца два среди серых улиц и стен, с ней случилось нечто удивительное в эту же осень. Однажды утром она шла по улице Малмшильнад с книгами под мышкой. Незадолго перед тем она была на уроке истории литературы. По всей вероятности, на уроке говорилось о Бельмане и о Рунеберге, потому что она думала об этих двух писателях и о тех образах, которые они создали в своих произведениях. Она находила, что добродушные воины Рунеберга и беззаботные собутыльники Бельмана представляли собою самый благодарный материал, который только мог пожелать поэт. И вдруг в голове у нее блеснула мысль: «Тот мир, в котором ты жила в Вермланде, ничуть не менее оригинален, чем мир Фредмана или фенрика Столя.
Если ты только выучишься обращаться с ним, то ты найдешь в нем не менее благодарный материал, из которого можно многое сделать».
Вот каким образом у нее в первый раз раскрылись глаза на сказку.
В эту минуту молодая девушка решила, что напишет сказку о Вермланде, и это намерение ее никогда не покидало. Но прошли многие и долгие годы, прежде чем ей удалось привести в исполнение свое намерение».
Так возник замысел первого крупного произведения Сельмы Лагерлёф — «Сага о Йёсте Берлинге». Писательница работала над этим большим произведением десять лет (1881 —1891). Она была в это время учительницей в Ландскроне, в школе для девочек, напечатала несколько сонетов в журнале, — но все ее мысли неизменно обращались к задуманной ею саге.
«Сага о Йёсте Берлинге» — одно из самых оригинальных и причудливых литературных явлений второй половины XIX века. Не только для шведской и скандинавской, но и вообще для всей западноевропейской литературы «Йёста Берлинг» знаменовал собой поворот от господствовавшего тогда натурализма к тому направлению, которое очень условно называют неоромантизмом. Само по себе это название ничего не определяет, — однако оно показывает, что Сельма Лагерлёф и другие представители неоромантики стали искать пути, освобождающие художника от точного, фотографического копирования жизненных явлений. В то время как Август Стриндберг, крупнейший выразитель шведского натурализма в 80-х годах, проповедовал «научный» метод в литературе, славил культ разума и затрагивал социальные проблемы современности, Сельма Лагерлёф шла наперекор этому течению. От современности она обратилась к прошлому, романтически ею идеализированному. Сельма Лагерлёф явилась певцом человеческих страстей, больших переживаний. Все это выражено писательницей в сказочной форме. С этой точки зрения характерно самое название «сага» — сказание эпического характера с известным оттенком загадочности. Недаром Лермонтов в известном стихотворении «Когда волнуется желтеющая нива» говорит о «таинственной саге». Не только в «Йёсте Берлинге», но и во всем творчестве Сельмы Лагерлёф действуют сверхъестественные существа: домовые, гномы, души умерших предков и «тот, чье имя даже опасно называть», — синоним дьявола. Они являются вершителями человеческих судеб, диктуют людям свою волю.
Такие элементы фантастики в романах и повестях Сельмы Лагерлёф легко истолковать как мистику. Но это может отпугнуть только поверхностного читателя. Разве в сказках братьев Гримм, Г. X. Андерсена, Гауффа нет таких же домовых и гномов, добрых фей и злых колдуний? Однако все эти сверхъестественные существа выполняют определенную функцию: помогают раскрытию поэтического и философского замысла произведения. Это мы видим, чтобы недалеко ходить за примерами, и в фантастических повестях Гоголя и в «Фаусте» великого Гете, где наличие Мефистофеля ничуть не ослабляет реалистической сути драматической поэмы. В каждом из названных и во многих других произведениях введены создания народной, национальной фантазии, что придает им оригинальный, неповторяемый колорит.
Мы не станем упрекать Сельму Лагерлёф в христианском мистицизме, хотя она порою выражает наивную веру в возможность создания «царства божьего на земле» путем взаимной любви низших и высших слоев общества. Нельзя согласиться с другой существенной стороной мировоззрения Сельмы Лагерлёф: нарочитой оторванностью ее эпического повествования о стародавних временах от социальной жизни. Еще датский историк литературы Георг Брандес в своем небольшом, но очень интересном этюде о Сельме Лагерлёф отмечал, что герои «Саги о Иёсте Берлинге» составляют «совершенно новый мир, маленький сам по себе, но яркий, полный жизни, лежащий особняком, не находящийся в связи с жизнью Европы и Швеции, живущий своей особенной жизнью и повинующийся своим собственным общественным законам, — мир старого Вермланда. Рассказываемое здесь должно было происходить около 1820 года. Но оно по характеру совсем не подходит к этой эпохе, а скорее к 1720 году. Многие черты делают его подходящим и к 1620 году, — так сильно напоминают они эпоху Возрождения».