Страница 43 из 97
— Почему они так поступили с ним? Почему они были такими злыми?
Бабушке стало страшно при виде такого глубокого горя.
— Скажи, бабушка, скажи, что ты мне сказала неправду! Ведь, верно, конец не такой? Скажи, ведь они не поступили так гадко с добрым повелителем? Скажи, что он получил царство на земле!
Она обнимала бабушку с мольбой, и слезы не переставая текли из ее глаз.
— Дитя мое, дитя мое, — сказала тогда бабушка, чтобы утешить ее, — многие верят, что он должен вернуться. Тогда он возьмет власть над землей и станет управлять ею. И тогда наша прекрасная земля будет одним единым царством. И так будет тысячу лет. Злые звери тогда сделаются добрыми, малые дети смогут играть у жилья змей, а медведи и коровы будут вместе пастись. Никто больше не станет причинять зло другому; копья превратят в косы, а мечи перекуют на плуги. И все вокруг будет переполнено радостью и счастьем, ибо владеть землей будут добрые люди.
И тогда залитое слезами лицо малютки просветлело.
— И добрый повелитель получит трон, ведь правда, бабушка?
— Да, трон из золота.
— И слуг, и свиту, и золотую корону?
— Да, все это у него будет.
— А он скоро придет, бабушка?
— Никто не знает, когда он придет.
— А можно мне будет тогда сидеть у его ног на скамеечке?
— Конечно можно!
— Бабушка, как я рада! — сказала малютка.
И так, вечер за вечером, в течение многих зим сидели они вдвоем у камина и говорили о добром повелителе и его царствии. Малютка мечтала о его тысячелетнем царствии дни и ночи. Она никогда не уставала украшать его царство всем самым прекрасным, что только могла придумать.
Так часто случается с очень замкнутыми детьми: они носят в себе тайную мечту, которую никому не поверяют. Какие удивительные мысли таятся под шелковистыми волосами детей. Какие удивительные вещи скрывают карие ласковые глазенки за опущенными ресницами. Как много прекрасных девушек находят себе жениха на небесах. Многие из них мечтают натирать ноги доброго повелителя благовониями и осушать их своими волосами.
Эбба Дона никому не говорила об этом, но с того вечера она жила лишь мечтой о господнем тысячелетнем царствии и ожидала его пришествия.
Когда растворялись ворота запада, готовые поглотить закат, Эбба напряженно ждала, не появится ли из них великий повелитель в сиянии, окруженный сонмом ангелов, чтобы пройти мимо нее и дать ей возможность прикоснуться к краю его одежды.
Ее не оставляла мысль о тех благочестивых женщинах, которые, надев на голову покрывало и не поднимая глаз от земли, скрывались в тиши серых стен монастыря, во мраке тесных келий, чтобы предаваться там созерцанию сияющих видений, родившихся в тайниках их души.
Такой она росла, и такой впервые увидел ее в парке их новый домашний учитель.
Мне не хотелось бы думать о нем дурно. Мне кажется, что он любил это дитя, которое скоро избрало его спутником своих одиноких прогулок. Я думаю, что душа его вновь обретала крылья, когда он находился рядом с этой молчаливой девушкой, которая никому прежде не доверялась. Я думаю, что и сам он чувствовал себя в то время добрым, кротким и чистым ребенком.
Но если он действительно любил ее, то почему не подумал, что худшего дара, чем свою любовь, он не смог бы ей предложить; чего хотел он, на что надеялся этот отверженный, расхаживая бок о бок с графской дочерью? О чем думал отрешенный пастор, когда она поверяла ему свои благочестивые мечты? Чего желал этот бывший пьяница и забулдыга, готовый при первом удобном случае снова сделаться тем, чем он был, когда он гулял рядом с ней, мечтавшей о небесном женихе? Почему не бежал он далеко-далеко от нее? Разве не лучше было ему бродить по дорогам, прося подаяния и воруя, вместо того чтобы гулять по безмолвным хвойным аллеям парка и чувствовать себя снова добрым, крепким и чистым, если он не мог отречься от своего прошлого и если нельзя было избегнуть того, чтобы Эбба Дона полюбила его?
Не думай, что он выглядел, как пропойца с землисто-серым цветом лица и воспаленными глазами! Он все еще был стройным, красивым мужчиной, душа и тело которого не были сломлены. Он держался, как король; его железное здоровье не могла сокрушить разгульная жизнь.
— Он еще жив? — спросила графиня.
— О нет, он давно уже умер. Все это было так давно. Нечто вроде раскаянья шевельнулось в душе Анны.
Она решила, что никогда не назовет графине имени того, о ком шел разговор, и заставит ее поверить, будто он умер.
— В то время он был еще молод, — продолжала Анна. — Жажда жизни вновь охватила его. Он обладал красноречием и горячим, легко воспламеняющимся сердцем.
И вот наступил вечер, когда он признался Эббе Дона в своей любви. Она ничего не ответила ему на это и лишь рассказала о своих беседах с бабушкой зимними вечерами и поведала ему о своих мечтах. Затем она взяла с него клятву: она заставила его поклясться, что он будет проповедовать слово божие, что он будет одним из предвестников господних, чтобы ускорить его пришествие.
Что ему оставалось делать? Он был отрешенным пастором, и путь, на который она звала его, был ему совершенно недоступен. Но он не решился сказать ей правду, у него не хватало духу огорчить это милое дитя, которое он любил. Он обещал ей все, о чем она просила.
О будущем они много не говорили. Было ясно, что наступит день, когда она станет его женой. Их любовь была без поцелуев и ласк. Он едва осмеливался подходить к ней. Она была нежной, как цветок. Но ее карие глаза иногда поднимались от земли и искали его глаза. В лунные вечера, когда они сидели на веранде, она вплотную придвигалась к нему, и тогда он незаметно целовал ее волосы.
Вина его состояла в том, что он забыл и о прошлом и о будущем. Он еще мог забыть, что он беден и ничтожен, но он всегда должен был помнить о том, что наступит день, когда в душе ее любовь восстанет против любви, земля против неба, и тогда ей придется выбирать между ним и венценосным повелителем тысячелетнего царствия. Она была не из тех, кто в силах выдержать такую борьбу.
Прошло лето, затем осень и зима. Когда наступила весна и начал таять снег, Эбба Дона заболела. В ту пору была распутица, вздулись ручьи, лед на озере стал ненадежен, по дорогам нельзя был проехать ни на санях, ни на колесах.
Графиня Мэрта приказала ехать за врачом в Карльстад; ближе ни одного врача не было. Но напрасно она приказывала. Ни просьбами, ни угрозами не могла она заставить своих слуг отправиться в путь. Напрасно она валялась в ногах перед кучером. Она так боялась за жизнь своей дочери, что у нее начались судороги и конвульсии. Графиня Марта необузданно проявляла и радость и горе.
Эбба Дона лежала с воспалением легких, и жизни ее угрожала опасность, но привезти врача не было никакой возможности.
И тогда в Карльстад решил ехать домашний учитель. Отважиться на такую поездку в распутицу означало поставить свою жизнь на карту, но он поехал. Он ехал по вздувшемуся льду и пробирался через полыньи, ему приходилось то вырубать для лошади ступеньки во льду, то вытаскивать ее из непролазной грязи. Говорят, что доктор отказался ехать, но учитель с пистолетом в руках заставил его отправиться с ним.
Когда он вернулся, графиня была готова броситься ему в ноги. «Берите все! — сказала она. — Скажите, чего вы желаете: мою дочь, мои имения, мои деньги?» — «Вашу дочь», — отвечал учитель.
Анна Шернхек вдруг замолчала.
— Ну а дальше, дальше что? — спросила графиня Элисабет.
— Дальше, пожалуй, не стоит рассказывать, — отвечала Анна.
Она была одной из тех, кто постоянно живет под гнетом сомнений; они преследовали ее уже целую неделю. Она и сама не знала, чего хочет. То, что совсем недавно представлялось ей справедливым, теперь казалось совсем иным. Теперь она жалела, что вообще начала рассказывать эту историю.
— Уж не потешаешься ли ты надо мной, Анна? Разве ты не понимаешь, что мне необходимо услышать конец этой истории?
— Рассказывать больше почти что не о чем. Для юной Эббы Дона наступил период борьбы. Любовь восстала против любви, земля против неба.