Людоедское счастье

Теперь по вечерам, когда я преподношу ребятам очередную порцию вымысла, у меня две секретарши: Тереза за своей машинкой, нанизывающей слова, и тетя Джулия со школьной тетрадочкой. Фотографии, которые Клара делает дома, чуть хуже, чем остальные.

– Не сердитесь, тетя Джулия, у меня голова не в ту сторону повернута, я слушаю рассказы Бена.

Тем временем на теле Джулиуса вырастают все новые и новые трубочки. Одни входят, а другие выходят: вода, плазма, витамины, бычачья кровь с одной стороны, моча и дерьмо – с другой. Лоран делает все возможное, как и обещал. Но Джулиусу все это до лампочки. По-прежнему, с метафизическим упрямством, он показывает миру язык, ощерив пасть со смертоносными клыками. Иногда по ночам у меня возникает ощущение, что в моей комнате угнездился некий апокалипсический паук, особенно в полнолуние, когда мертвенный свет удлиняет изломанные тени его исхудавших ног.

– Как ты думаешь, сколько он так протянет?

– Представления не имею, – отвечает Лоран. – По-моему, он собирается побить все рекорды.

Время от времени этот неподвижный шерстяной ком начинает слегка вздрагивать, отчего негромко позвякивают колбы на стойке, а тени трубок движутся туда и сюда по стенам комнаты. Это оттого, что мы купили ему спазматический матрац, предохраняющий от пролежней.

Детям, которые забеспокоились, почему Джулиус не возвращается, я рассказал, что он выздоровел, но директор клиники попросил оставить его на некоторое время у себя, чтобы он научил его собственную собаку кое-каким полезным навыкам собачьей жизни: открывать и закрывать за собой двери, дружить с добрыми людьми и остерегаться злых, ходить за детьми в школу и возвращаться с ними на метро, если идет дождь.

Лауна, которая после ухода Лорана поселилась у нас, слушает мои россказни с наивно-восхищенным видом, который мне хорошо знаком по нашей общей мамочке: на самом-то деле сказку слушает не она, а маленький жилец, уютно устроившийся в своем гнезде.

А служба идет. Сенклер снова вызвал меня, на сей раз в свой кабинет («Виски? Сигарету?»), и выразил полное удовлетворение тем усердием, которое я начал проявлять с некоторых пор. Он точно подсчитал экономический эффект моей деятельности за последние две недели. Внушительная получается сумма.

– Один вопрос меня чрезвычайно занимает, господин Малоссен: за счет чего вы так блестяще справляетесь с вашей, прямо скажем, неблагодарной задачей? В чем ваш секрет? У вас своя философия?

– Побольше заработать, шеф, вот и вся моя философия.

И тут же, не отходя от кассы, с утонченной улыбкой, он мне удваивает зарплату. (Ничего, дорогой благодетель, еще не вечер…)

Что же касается Лемана, он в себя не может прийти от моей внезапно возникшей готовности к сотрудничеству. Он впервые общается. Я не знаю, как отбрыкаться от его приглашений пойти вместе поужинать или еще куда-нибудь: «Слушай, я знаю тут одну шарагу, телки – во! Ты таких минетчиц еще не видел!» По корешам. Он спросил меня, кто такая Клара (он видел, как я с ней болтаю, когда нет работы).

– Моя сестра. Она хочет стать продавщицей, и я ее потихоньку учу ремеслу.

– У меня дочь была такая. Она умерла.

Морда у него слегка подергивается, и он отворачивает голову. (Ну гадство! Если даже сволочи не бывают стопроцентными…)

Тео, который не Сенклер и не Леман, сначала ничего не говорит, но потом не выдерживает:

– Что на тебя нашло, Бен? Что ты задумал?

– Я же тебя не спрашиваю, какого черта ты каждый день фотографируешься.

– Нет, но я от тебя этого и не скрываю.

Казнав играет со мной в человека-невидимку. И чем глубже я влезаю в свою игру, тем сильнее подозреваю, что он честно делает наконец свое дело.

Что касается Лесифра, он прямо высказывает то, что раньше шептал за моей спиной:

– Ты рабочая лошадь хозяев, Малоссен, я это всегда предполагал, а сегодня носом чую.

Видимо, это чуткое обоняние и объясняет недавние успехи его партии на муниципальных выборах (шестьдесят городов отхватили!). При этом он лихорадочно готовится к внутримагазинной демонстрации 17 марта в защиту коллективных договоров, ритуальному шествию, которое ВКТ проводит каждые два года (что-что, а ритуалы его партия любит).

– И не пытайся вставлять нам палки в колеса, Малоссен!

Что еще? А, мои приступы глухоты. Огненная игла еще пару раз опустошает мне уши, как будто это самые обыкновенные улитки. И тогда повторяется то же самое: я вижу Магазин с такой четкостью, как если бы он находился под водой. Вижу немые улыбки продавщиц, торгующих собственной жизнью, их распухшие ноги и с трудом сдерживаемые нервные срывы, вижу барахлящие электрические кассы, покупателей, на ходу придумывающих себе потребности, их восторг перед обилием барахла, шабаш сбыта, разномастных магазинных воришек – богатых, бедных, молодых, старых, самцов, самок, не говоря уже о старикашках Тео, которые повсюду ведут свою подпольную муравьиную жизнь. Чем они только не набивают себе карманы! И чего только не строят в отделе Тео, с самым невинным видом, под снисходительным оком продавцов! Представляете себе – собор из болтов и гаек! Я не шучу: собственными глазами видел, как один собирает готический собор из болтов и гаек, Шартрский, если не ошибаюсь. Не в натуральную величину, но близко. Когда ему не хватает болта с нужной нарезкой, он спокойненько отправляется к соответствующему прилавку, запускает руку в ящик и возвращается назад все тем же мерным шагом, наводящим на мысль о вечности. Ни дать ни взять, почтальон Шваль[17]. Он расположил свою неоготическую стройплощадку у подножия эскалатора. Покупатели, прибывающие в отдел, его не замечают, потому что думают только о том, что они собираются купить. А те, которые уходят, торопятся испытать купленные железки и тоже не замечают его. Он же не замечает ни тех ни других. Тихое помешательство «самодеятельного технического творчества», которое делает мужчину миролюбивым, а женщину – свободной.

Один из приступов глухоты настигает меня ночью, в разгар шахматной партии со Стожилковичем. (Письменное разрешение Сенклера, не как-нибудь!) Хотя он имел явное преимущество на всех фронтах, я сумел изменить положение и в два счета разбил его в пух и прах. Он попытался провести свой номер с блуждающими фигурами, но не тут-то было! Я его разгромил с той примерной жестокостью, которой отличаются бесспорные победы в этой хитроумной игре.

20

Семнадцатого марта, в день манифестации в защиту коллективных договоров, Тео надел костюм из крученого шелка жемчужного цвета. В качестве цветка в петлицу он выбрал на сей раз голубой ирис с желтыми пятнышками. Но нарядился он отнюдь не ради шествия по этажам под предводительством Лесифра.

Плача крокодиловыми слезами в бюро Лемана (из-за газовой плиты, которая чуть не отправила к праотцам целое семейство), я вижу, как Тео приплясывает перед задернутой занавеской фотоавтомата, как будто это дверь общественной уборной.

Пострадавшие клиенты (он и она) наконец выходят, размякшие, из бюро претензий и чуть не сталкиваются со старикашечкой в сером халате, который подходит к Тео и тянет его за рукав. Леман презрительно поводит подбородком в его сторону – смотри, мол. Старик показывает Тео какую-то сложную конструкцию из латуни. Тео посылает его подальше. Старик, хныча, идет искать убежище в книжный отдел, по соседству. Леман явно готов позубоскалить на эту тему, но телефон извещает его о том, что демонстрация Лесифра уже на подходе к его этажу. Леман тихо матерится.

Я выхожу из бюро.

Едва увидя меня, Тео раздраженно спрашивает:

– Ты можешь мне объяснить, что этот онанист там химичит? Он уже минут пять в кабине, не меньше.

Достаточно громко, чтобы «онанист» в кабине услышал.

– Он как ты, Тео, – прихорашивается.

17

Шваль Жозеф Фердинан (1836 – 1924) – скульптор и архитектор самоучка; почтальон по профессии, он построил в своем родном городе Отриве (департамент Дром) фантастический дворец, напоминающий индийские храмы, используя для этого собственноручно собранные камни и раковины. Строительство продолжалось 33 года.