Сплоченность

— Хорошая новость. Рад за тебя, дорогой. Будь другое время, не вредно бы по такому поводу и пропустить по мензурке… — усмехнулся Злобич и, помолчав, хотел было уже идти.

— Борис, — снова остановил его Ковбец и, подойдя ближе, сказал уже другим тоном, осторожно и грустно: — Стало известно, что Надя и Сергей в городе. Платон там был. И Ольга Скакун оттуда добралась. Слышал?

Злобич стоял неподвижно.

— Надя при столовой работает. Бошкин заставил.

— Та-ак, вот и выяснилось то, что было неясно, — перевел дыхание Злобич и, чувствуя, как у него внутри все огнем запылало, отвернулся. Он постоял с минуту задумавшись, потом решительно зашагал дальше.

Возле штабной палатки толпилась группа партизан. Тут были командиры и комиссары отрядов, явившиеся на совещание, были и работники штаба. Среди них выделялась фигура Романа Корчика — он был в сером халате и, стоя на одной ноге, опирался на костыли. На голове у Корчика красовалась пестрая тюбетейка. «Эту тюбетейку я видел как-то на Янине, да, на Янине», — пронеслось у Злобича в голове.

Партизаны полукругом обступили Камлюка и о чем-то расспрашивали его. До Злобича, пока он подходил, сначала долетали только голоса, потом отдельные слова, и наконец стали слышны целые фразы. Камлюк рассказывал о Москве, о своих дорожных впечатлениях.

— …Колонны машин с людьми, с оборудованием и материалами ежедневно отправляются из Москвы… вслед за фронтом, на Белорусь… — услышал Злобич, когда подошел к самой палатке.

Камлюк увидел его и замолчал. Командиры и комиссары отрядов расступились.

— Свою задачу по разгрому железной дороги бригада выполнила! — доложил Злобич, поглядывая то на Камлюка, то на Струшню. Он помолчал, затем угрюмо добавил: — На совещание прибыл один. Комиссар Новиков погиб.

Партизаны вздрогнули. Кто-то снял шапку, за ним остальные. С минуту стояли молча, склонив головы.

— Тяжелая утрата… — вздохнул Камлюк и, надев шапку, посмотрел на Злобича. — Там, на линии?

— Да…

— Как настроение у людей в бригаде? На усталость не жалуются? Боеспособны?.. А?.. Ну, чего молчишь?..

— Какой может быть разговор об усталости? — с некоторым раздражением в голосе ответил Злобич. — Любая усталость пропадет, когда подумаешь, что в городе нас ждут наши люди. Только действовать хочется! — Он поглядел на Камлюка и Струшню и почти требовательно закончил: — Ведите же нас, давайте нам дело!

— Вот для этого и вызвали, — сказал Струшня. — Не горячись, не забегай вперед.

— Я не горячусь, но время не ждет…

Злобичу много чего еще хотелось сказать, резкие слова рвались с уст, потому что сердце его было истерзано болью. Перед глазами стояли образы Нади и Сергея. Он понимал, что не меньше его думают о них и Камлюк, и Струшня, и Мартынов, и все остальные партизаны. Но он понимал и то, как недостаточны силы соединения для того, чтобы нанести удар по Калиновке. Он много об этом думал и, к своему огорчению, должен был прийти к такому выводу…

Все были в сборе, и Камлюк, посовещавшись О чем-то со Струшней, сказал:

— Располагайтесь, товарищи. Начнем.

Он сел на землю, прислонился спиной к стволу елки. Рядом с ним уселись Струшня, Мартынов и Корчик, напротив них — командиры, и комиссары отрядов.

— Вот уже целую неделю наше соединение ведет непрерывные бои, — начал Камлюк, окидывая присутствующих взглядом. — Бои тяжелые. Гитлеровцы организовали блокаду, они хотели уничтожить нас и укрепить свои силы в прифронтовой полосе. Можно представить, какие надежды возлагали фашистские стратеги на эту экспедицию, когда где-то в берлинских кабинетах обсуждали о ней вопрос. Эта экспедиция не частная, не случайная, она связана с общими планами врага. Но и мы, партизаны, не рассматривали свои бои как нечто обособленное и частное. Мы всегда считали себя частью вооруженных сил советской Родины, а свои бои — звеньями общей стратегической задачи Советской Армии… И наша стратегия оказалась сильней. Мы прорвали блокаду и вышли из окружения. Но не в этом, не в самом факте прорыва блокады наше главное достижение. Главное в том, что мы уничтожили много живой силы и техники врага и этим еще более ослабили, расшатали его прифронтовые позиции. На нашей стороне большой выигрыш, и боевой, и моральный. За время блокады мы возмужали, закалились, стали еще боеспособнее. Что это так, показал наш сегодняшний бой на железной дороге.

Камлюк говорил тихо и не торопясь. Лицо его было хмуро, задумчиво. Прежде чем произнести слово, он, казалось, взвешивал его несколько раз, примеривался, уточнял. И еще казалось, что он, ведя беседу, все время прислушивается к незатихающему грохоту, катившемуся с востока.

— Началось освобождение нашей республики. В эти исторические дни ЦК КПБ и белорусское правительство обращаются к нам, партизанам, и ко всем трудящимся с боевым призывом — усилить борьбу против оккупантов. Удирая из нашего дома, враг хочет как можно громче хлопнуть дверью. Он жжет города и села, расстреливает и угоняет в рабство советских людей, вывозит наши богатства, угоняет скот. Этим он хочет создать самые неблагоприятные условия для дальнейшего продвижения Советской Армии, хочет усложнить нашу будущую восстановительную работу. Можем ли мы на все это спокойно смотреть?

Командиры и комиссары отрядов внимательно слушали Камлюка. То, что он сейчас говорил, помогало им глубже и шире осознать происходящие события, по-иному оценить отдельные боевые операции соединения.

— Мы должны взять Калиновку, — сказал Камлюк после того, как рассказал о положении в районе и о том, какими силами располагают гитлеровцы в городе. — Центральный штаб партизанского движения и командование фронта поддержали нашу инициативу и даже обязали нас разгромить этот гарнизон. Надо не только освободить захваченных в неволю, но и отрезать путь к отступлению фронтовым частям противника. Таково задание. В выполнении его нам будет оказана помощь. Сегодня за ночь нам нужно сосредоточиться вокруг Калиновки. Утром прилетят наши бомбардировщики — об этом мы уже договорились с командованием фронта. Во взаимодействии с авиацией мы ударим по гарнизону. Таков план штаба соединения. — Камлюк помолчал, подумал, потом продолжал: — Однако в нашем плане мы сами видим целый ряд «но». Какие это «но»? Первое — противник может обнаружить наше продвижение к городу и раньше времени навязать нам бой. Если это случится, вся наша операция будет сорвана… Второе — гарнизон в Калиновке так укреплен, что он может перенести бомбежку наших самолетов и настолько сохранить боеспособность, чтобы отбить наступление партизан. Вот, товарищи, какие перед нами серьезные препятствия.

— Ну и что же? — не утерпел Злобич. — Значит, стоп машина?

— Кузьма Михайлович, а мы не видим, что ли, этих препятствий? — крикнул Ганакович.

— Знаем, что видите. Но еще раз напоминаем. Не пугать мы вас собрали, не отговаривать. И не меньше тебя, Борис Петрович, мы все рвемся в Калиновку, — с укором кинул Камлюк Злобичу и перевел взгляд на других. — Собрали вас, чтобы обдумать все, взвесить, чтобы потом бить без промаха.

— Разрешите сказать, — попросил Ганакович и, когда в ответ ему Камлюк кивнул головой, заговорил: — К городу можно пробраться небольшими подразделениями, скрытно. Подобрались же мы вчера так к железной дороге. А сколько гарнизонов обошли! Так что за опытом нам в карман не лезть, проберемся и на этот раз. Только нужно подробно все людям растолковать, как как дело тут серьезное, а люди устали вконец — ведь столько перенесли за последние дни.

— Правильно! — раздались голоса.

— И танков вражеских нечего бояться! — воскликнул Злобич, вскочив на ноги. — Перед бомбежкой их надо выманить из города.

— Ты что, шутишь? — зашумело сразу несколько человек. — Не выдумывай!

— Дайте кончить! — рассердился Злобич. — Чего трещать на холостом ходу?

— Тише, дорогие приятели! — крикнул Струшня. — Говори, Борис.

— Я повторяю: часть вражеских сил мы можем перед бомбежкой выманить из Калиновки, легче будет потом штурмовать. Как это сделать? Очень просто. Две или три наших роты накапливаются, скажем, у Подкалиновки, начинают бить по городу. Враг, конечно, обрушится на них. Его внимание и значительные силы будут оттянуты на Подкалиновку, когда мы вслед за самолетами ударим со всех сторон по городу. Вот так бы я, Кузьма Михайлович, отклонил второе «но».