Сплоченность

Но как избежать опасности? Четыре сотни немцев и полицейских, что остались в Калиновке и Заречье, могут нести только гарнизонную службу. Они вбили себе в голову, что у партизан неисчислимые силы, а потому в каждой боевой стычке сразу же теряются! Да что говорить о рядовых! А разве командиры лучше? Паникеры, бездельники! Разве можно положиться на начальника полиции Шишку? А начальник жандармерии лейтенант Гольц? Ни одного приказа этот длинноногий страус не выполнит толком. Генерал Кубе требует: дайте мне точные сведения о партизанских базах и стоянках — пущу бомбардировщики, а что на это может ответить Гольц? Что он сделал за время своей службы в Калиновке? Пять человек заслал он в этом году в лес, и осе пятеро были разоблачены и уничтожены. Кто раскрывает наши планы партизанам? Ничего Гольц не разгадал, ничего существенного не сделал.

Рауберман подошел к телефону и позвонил в жандармерию.

— Лейтенант Гольц? Расследуйте, кто виноват в разгроме подкалиновского гарнизона. Результаты доложить завтра утром!

— Есть!

— Что узнали от арестованных? Выяснили, где партизанские базы и стоянки?

— Пока… пока нет. Допрашиваем… Беспокоимся…

— Плевать мне на ваше беспокойство! Вы мне сведения дайте! Сведения! Понимаете? — и, не ожидая ответа, бросил трубку на телефонный аппарат.

За окном посветлело, дождь прекратился. Рауберман взглянул на часы — пора обедать. Выпив еще вина, он отправился к себе на квартиру. Следом за ним заторопился денщик.

5

Темная ночь конца ноября. Пронизывающий ветер, снег и дождь. Под подковами позванивает, постукивает: дорога скована гололедицей. Впереди едет Роман Корчик, самый лучший знаток дорог и тропинок. Близким и удобным путем Корчик ведет группу к Ниве. Камлюк, Злобич и Новиков видят, как в темноте едва вырисовывается его фигура. Движется он не спеша, сохраняя постоянную дистанцию.

— Знает дело. Что ни делает — с душой, — говорит Новиков.

— Подходящую должность ему готовим, — отзывается густым басом Камлюк.

— Какую, если не секрет?

— Командиром спецроты при штабе соединения.

— Это как, по совместительству? Не слишком ли много будет для него?

— Сам высказал желание.

— Энергичный человек… Первый друг разведчиков. А может, нашли бы ему совместительство по разведке, а, Кузьма Михайлович? — осторожно предложил Злобич.

— Вот придумал!.. Не бойся, он и тебя не забудет.

Злобич не возражал, понимая, что это бесполезно: будет сделано так, как прикажет начальство. Камлюк снова заговорил с Новиковым:

— Может, он начнет интересоваться делами Нади, так ты — ни слова.

— Кто это?

— Да Кравцов же, начальник дружины самообороны. Хотя человек он преданный, орденоносец еще с финской кампании, инвалид, но ты ведь знаешь законы нашей конспирации.

— Обойду подводный камень — не споткнусь!

— И не задерживайся. Узнай, как теперь у них налажена охрана, сколько хлеба выделили для партизан… потом, что он как глава деревни сделал для помощи семьям солдаток — в отношении подвоза топлива на зиму. И еще передай: семена для весеннего сева — неприкосновенный фонд. Пусть об этом доведет до сведения населения, чтобы каждый колхозник сберег… Дела-то на фронте как пошли! Видно по всему, что для своих сеять будем!

Камлюк поправил на голове капюшон плащ-палатки и, занятый своими мыслями, молчал. «Сколько забот у него! — подумал Злобич. — Да и то сказать: две такие обязанности — командир партизанского соединения района и секретарь подпольного райкома».

Следом за Камлюком, Злобичем и Новиковым ехали еще четыре всадника. Впереди на высоком коне покачивался Сенька Гудкевич. Сзади него, стремя в стремя, ехали: адъютант Новикова Всеслав Малявка, связной с подпольными пунктами разведчик Платон Смирнов и прикомандированный для сопровождения Камлюка адъютант Гарнака Сандро Турабелидзе.

— Расскажи-ка, Платон, как это было у тебя… ну, как краски для меня достал? — проговорил Сандро.

— Ты точней выражайся! — поправил Всеслав. — Не специально же за красками он ходил.

— Не мудри… Платон понимает, о чем я спрашиваю…

— Да что рассказывать! Получилось довольно рискованно: если бы чуть-чуть растерялся, конец был бы мне в Калиновке!

— Расскажи! Вечно ты молчишь, никогда из тебя слова не вытянешь…

— Такая уж моя служба. Языку воли не давай. Ну, впрочем, об этом эпизоде можно… Пробрался я ночью в Калиновку, увиделся с одним человеком — и назад. Возвращался из города той же дорогой, какой и входил, — по огородам, по задворкам. Где боком, где скоком. Осталось обойти только последние дворы на окраине, а дальше — поле. Начинало светать. Проскочил я между двумя домами, повернул за последний, только вынырнул и… остолбенел: передо мной на выгоне около роты гитлеровцев…

Платон на несколько минут умолк. Может, потому, что от воспоминаний заволновался, а может быть, хотел подразнить слушателей.

— Ну, дальше! — не удержался Турабелидзе.

— Нет, хлопцы, простите, не могу. Когда-нибудь в другое время доскажу, — неожиданно заявил Смирнов, ухмыльнувшись про себя.

— Ах, шени чириме! Тогда лучше не начинал бы. Давай, давай.

— Не надо, Платон, молчи, — вдруг поддержал Смирнова Малявка. — Пусть почувствует, как дорого стоят краски.

— Слушай, Всеслав, Платон же — не литератор, сюжетные ходы ему не нужны, — едко ответил Турабелидзе.

Турабелидзе намекал на те сочинения Малявки, с которыми носился он, автор нескольких небольших рассказов, опубликованных в подпольной районной газете и в бригадном рукописном журнале. Слова Турабелидзе попали, как говорится, не в бровь, а в самый глаз.

— Но Платон и краски достал не ради забавы. Разве приятно, если ими не рисуют, а пачкают, — отбил нападение Малявка.

«Начинается!..» — подумал Платон и усмехнулся. Споры между Всеславом и Сандро он слышал не впервые. Он знал о необычных взаимоотношениях, существовавших между этими двумя адъютантами. Спаянные крепкой дружбой, Всеслав и Сандро вечно спорили, горячились по каждому пустяку. «Как сойдутся, так и схватятся, как петухи», — посмеиваясь, говорили о них партизаны. Разногласия их почти всегда касались вопросов искусства и литературы. И надо сказать, что эти споры — то шутливые и тонкие, то бурные и резкие — не проходили бесследно: друзья незаметно обогащали свои знания и больше привязывались друг к другу.

— Хватит вам, хлопцы. Я пошутил, — проговорил Платон, обрывая спор адъютантов. — Слушайте дальше… Перед собой я увидел гитлеровцев. Они ехали откуда-то и остановились на привал. Лошади стояли нераспряженные, солдатня болтала, бренчала котелками, ведрами — утро морозное, все аж гремит. Хотел я назад податься, обойти этот балаган — где там, прямо на меня группа солдат… Я — с дороги, за угол хлева. Решил пробраться во двор и спрятаться где-нибудь, переждать. Обошел хлев, вижу — уборная, а возле нее — ход во двор. Я туда. И попал из огня да в полымя. Во дворе — колодец, и возле него полно солдат с ведрами и котелками. Буквально возле меня солдат из уборной выскочил. Хорошо, что еще было не совсем светло: не увидал он меня… Не помню, как я очутился в уборной. Закрылся на крючок, наготове держу тесак. Слышу — шаги, кто-то дернул дверь. Постоял, подождал, не вытерпел и побежал за угол хлева. Потом — снова солдат. И так один за другим — человек десять… Некоторые меня подгоняют. Я им отвечаю по-немецки — знаю язык не хуже их. Услышат ответ и бегут за угол. Прошло с полчаса. Слышу — во дворе затихло, по улице загрохотали колеса, поехали. Я немного успокоился, отцепил крючок, приоткрыл дверь — никого не видно. Вышел. Только со двора — глянь, у стены хлева офицер и конь под седлом. И больше кругом никого. Офицер оглянулся. Но я не дал ему одуматься — тесаком! Потом снял с него шинель, фуражку, накинул все это на себя, захватил сумку, вскочил на коня и галопом по выгону в поле… Вот так, Сандро, я достал тебе краски. В офицерской сумке были.

— Какой случай! Аа-яй-яй!..