Сплоченность

— Освободить молодежь, заполоненную в Подкалиновке, — наша неотложная задача. Я предлагаю записать в решение нашего собрания: просить командование соединения разрешить провести бой за освобождение Подкалиновки и поручить это моему отряду и комсомольско-молодежному отряду из бригады Гарнака.

Партизаны захлопали, кто-то, кажется Янка Вырвич, громко крикнул: «Правильно, Михась!». Струшня, наклонившись к Камлюку, сказал:

— Надо поддержать предложение Зорина.

— Обязательно! Пообещай.

— Слово имеет Пилип Гордеевич Струшня, — объявил Корчик, когда Зорин кончил речь и сел на свое место.

Струшня поднялся из-за стола и, держа в руке записную книжку, пошел к трибуне.

4

Обер-лейтенант Рауберман утомленно переваливался в широком кресле, подтягивался, словно боялся, что может сползти на пол. Его левая рука свисала с подлокотника, обтянутого темно-коричневым плюшем, правой он поддерживал на коленях книгу, которая, казалось, вот-вот выскользнет из пальцев и полетит под ноги. Напрасно он поднимался и лазил в шкаф за этой книгой — где тут изучать чужой язык: ничего не лезет в голову! Это самообман — пытаться при помощи какой-то книги отвлечься от невеселых размышлений. Он лениво, с безнадежно-презрительным жестом бросил учебник на стол и, откинувшись головой на спинку кресла, прикрыл глаза, словно намереваясь подремать.

Недавно он был в отпуске… Месяц, проведенный дома, с семьей, казался ему теперь райским. Просторный особняк в конце одного из проспектов Гамбурга… Эльза, дочери… Никаких служебных забот. Поездки в гости к родственникам, знакомым. Вино, музыка и Эльза. Приятным угаром был окутан этот месяц жизни в тылу. И хоть изредка и вспоминалась Калиновщина, партизанские засады и диверсии, он был необычайно доволен днями, проведенными в отпуске.

Не хотелось ему возвращаться к месту службы. Его гамбургское настроение окончательно выветрилось, когда он по пути заехал в Минск в канцелярию гаулейтера. Здесь он узнал, что за время его отпуска партизаны на Калиновщине разбили несколько гарнизонов, овладели всеми дорогами, ведущими из района.

Генерал Кубе разговаривал с ним резко, стучал по столу кулаком, приказывал, угрожал. Рауберман выехал из Минска в отвратительном настроении. В Могилеве он из поезда пересел в самолет (в автомашине не решился ехать). и полетел на Калиновщину.

За налаживание в районе порядка он взялся решительно: сразу провел несколько карательных экспедиций. Первую, во время которой сгорели три деревни и было убито несколько сот местных жителей, он считал удачной. Она была проведена вблизи Калиновки. Но после второй экспедиции Рауберман помрачнел: половина ее участников была перебита партизанами, вторая половина с полдороги прибежала обратно в городок. Третья экспедиция прошла еще хуже.

Требования от начальства продолжали сыпаться. Его, Раубермана, обвиняли в нерешительности, в трусости, в том, что он в борьбе против партизан будто бы занимает не наступательную, а оборонительную позицию. Рауберман разозлился и начал проводить еще больше карательных экспедиций. Последняя из них была самой крупной. В ней по приказу окружного начальства участвовали даже силы соседнего района. И все же она потерпела неудачу. Как тут не болеть голове? Больше полутора месяцев усилий, забот — и никакого результата. А партизаны как хозяйничали в районе, так и хозяйничают, даже усиливают удары. Сегодня ночью загремело в четырех километрах от города. За какой-нибудь час партизаны сумели овладеть Подкалиновкой. Не стало одного из сильнейших гарнизонов, погибло свыше сотни солдат и полицейских, потеряно около трехсот юношей и девушек, подготовленных к отправке в Германию. Как выправить положение? Против партизан направлены из Калиновки новые подразделения полицейских, они уже часа три ведут перестрелку, по когда им удастся закончить бой?

Рауберман тяжело вздохнул и злобно посмотрел на карту района. Кроме районного центра и пригорода Заречья, теперь все остальное было не подвластно ему, жило своей жизнью. «Комендант без территории», — подумал он. Впрочем, что ему остается делать? Ненависти к партизанам, к людям, что населяют эту страну, у него накопилось, пожалуй, не меньше, чем у самого фюрера. Но разве одной ненавистью изменишь положение в районе? Нужны солдаты, артиллерия, танки. Обещают, но когда их пришлют… Он было заикнулся об; этом перед начальником округа, но тот даже разговаривать не стал. И Рауберман замолчал, поняв, что на оккупированной земле не одна такая Калиновщина, что события под Сталинградом для фюрера теперь важнее всего. Что ж, придется ждать, хотя это ожидание может плохо кончиться, может получиться так, как сегодня с тем гарнизоном в Подкалиновке.

Обер-лейтенанту показалось, что в кабинете очень душно. Он расстегнул запотевший, не первой свежести воротничок, который забыл переменить сегодняшним неспокойным утром, и взглянул в большое зеркало — дверцу шкафа: на него смотрело усталое небритое лицо с угрюмым взглядом из-под рыжеватых бровей, с синим шрамом на щеке — вечное напоминание о варшавских боях. С брезгливой миной он отвернулся от зеркала, поднялся с кресла и шагнул к круглому столику, прижавшемуся возле окна. Нетерпеливым движением он откинул с графина бязевую салфетку. Но напрасно — графин был пуст. Проклятый денщик! О чем он только думает?

— Ганс! — крикнул Рауберман, взглянув на дверь. — Ганс!

За дверью ни звука. Рауберман возмущенно засопел и выругался, вытер носовым платком пот на лице и, подойдя к окну, открыл форточку.

В кабинет поплыл влажный воздух дождливого ноябрьского дня, щекоча лысину, шею, уши. Зябко пожав плечами, Рауберман отступил от окна и снова сел в кресло.

По стеклам ползли мутные капли. Неожиданно худой, мокрый воробей комком упал с крыши; чирканув крылом по стеклу, он примостился у ставни и стал что-то клевать в пазу стены. Полетела, прилипая к стеклу, пакля, посыпались опилки. «Чертова птица! — подумал Рауберман, — запачкает окно; надо подняться и прогнать ее».

Некоторое время он сидел неподвижно, но, видя, что к окну больше и больше липнут опилки и пакля, поднялся и, забарабанив кулаком по раме, прогнал воробья. Повернувшись в сторону двери, он снова позвал:

— Ганс!

За дверью по-прежнему ни звука. Обер-лейтенант закричал громче:

— Ганс! Ганс!

В комнату вбежал высокий худощавый солдат. Он стал что-то говорить, но не закончил — его перебил Рауберман:

— Почему не откликался? Где пропадал?

— На крыльце был. Смотрел, как из Подкалиновки везли раненых.

— Молчать! На фронт захотел? — Рауберман злобно ткнул пальцем в сторону графина и окна. — Забываешь свои обязанности! Принеси вина! И немедленно окно вымыть!

Денщик козырнул и выскочил из комнаты. Вскоре он вернулся с полным графином вина буроватого цвета. Так же поспешно он выполнил и второй приказ — протер стекла окна.

Рауберман выпил вина, но по-прежнему чувствовал себя плохо. Ему было не по себе в тишине. И когда вдруг зазвонил телефон, Рауберман обрадовался. Оживившись, он снял трубку и прижал ее к уху.

— Кто? Господин Шишка?.. Что в Подкалиновке?

Лицо его, на миг просветлевшее, сразу же изменилось. Злобно закусив нижнюю губу, он напряженно слушал. Начальник полиции Шишка не говорил, а кричал. Крик неприятно отдавался в ухе. Рауберман немного отвел трубку в сторону и наконец сам закричал:

— Трус! Глупая башка! Как ты мог это допустить!

Он бросил трубку, вскочил с кресла и стал быстро ходить по комнате. Неприятности росли. Полицейский отряд, посланный сегодня утром в Подкалиновку — к месту ночного партизанского налета, разбит. Удар, новый удар!

Он выпил еще стакан вина и снова зашагал по кабинету. Его тревожили перемены, происшедшие с ним после возвращения из отпуска. Когда-то спокойный, уравновешенный, он превратился за два месяца в настоящего неврастеника. «Всю Польшу прошел, Голландию, Бельгию, Францию, — мысленно говорил он сам себе, — но такой страны, как эта Белорутения,[2] не встречал. Того и гляди, взлетишь на воздух и следов не останется».

2

Так немецкие оккупанты и белорусские националисты называли Белоруссию.