Страница 60 из 88
Однако взрыва не последовало. Зомби продолжала идти, ступая по зыбким язычкам пламени. Платье ее загорелось, прямо-таки вспыхнуло. Верно, какая-то вышедшая из употребления суперлегковоспламеняющаяся синтетика. Она словно ничего и не замечала, даже когда огонь принялся лизать ее болтающиеся потроха. Она твердо намеревалась добраться до Кушвахи и Чандиша, которые поносили ее и все голливудские стандарты касательно взрывающихся машин, приведшие их к фатальной ошибке. Мы побежали, и она... оно... следом.
Оно. Как нам следует говорить о зараженных? Они жертвы? Чудовища? На мой взгляд, неправильно просто отмахнуться от них. Эти неестественные трупы когда-то были людьми, личностями. Может, они до сих пор таковыми остаются. Кто я такая, чтобы судить? Нужно иметь сострадание. Но местоимение среднего рода дает возможность делать то, что должно быть сделано. Честно скажу, если бы у кого-то из нас имелась в тот момент канистра с бензином, мы бы без раздумий кинули ее в зомби. Чтобы ОНО действительно сгорело, к черту. Испепелили бы его, превратили в груду никчемных черных костей. Может, ОНО бы не остановилась, пока огонь не добрался бы до сухожилий, тогда бы ОНО утратило контроль над конечностями и рухнуло. Может, даже тогда ОНО бы ползло к нам... пока... пока кто-нибудь не проломил бы ему голову.
От ужаса перед этими жертвами чумы я делаюсь прямо-таки больная. И тогда, и сейчас, когда думаю о них, о том, что я сотворила, мне становится худо. Только эта выворачивающая мозг тошнота помогла мне преодолеть парализующий эффект от их вида, о котором я уже упоминала. Мы пробегали мимо хозяйственного магазинчика с дверью нараспашку. Я заскочила внутрь и схватила первое попавшееся оружие – заступ. Кушваха и Чандиш последовали моему примеру. Зомби, тлея, в клубах дыма, волочилось за нами. Я вылетела наружу и ударила его по башке, прежде чем ОНО добралось до двери. И продолжала бить, пока ОНО дергалось и рычало. И пока мой заступ не застрял в его черепе, расколов кость, ОНО не затихло. Но даже тогда я, выдернув оружие, продолжала бить.
Чандиш был потрясен. Он смотрел на меня так, словно я спятила. Может, так и было. Как иначе я могла совершить такое? Но длилось это лишь один миг. Я посмотрела вниз, на кровавую кашу, которой стала женщина, и... и да, черт побери! Я заплакала. Не смогла удержаться...
Стойте! Слышали? Кто-то пытается пробиться, связаться со мной по радио. Слава богу! Наконец! Думала, я уж точно свихнусь, болтая тут сама с собой...
(ПЕРЕРЫВ В ПЕРЕДАЧЕ)
Ты то, что ты ешь.
Это была одна из любимейших максим моей матушки, когда она вечер за вечером кормила нас безвкусными овощами в погоне за иллюзорным здоровьем, которого сама так и не обрела.
И умерла от разочарования, как я всегда считала. А не от бактериального эндокардита, который, предположительно, прикончил ее. От разочарования во мне, в собственной жизни и в иррациональной, бессистемной природе смерти. Может, потому мой отец и не оплакивал ее. Может, потому, после того как ее не стало, он прекратил общаться со мной.
Мои родители никогда не были довольны мной, и недостаток самоуважения, втемяшенный ими в меня, пребудет со мной во веки веков. Они не гордились мной, даже когда я получила летное свидетельство и стала работать на Королевскую службу санитарной авиации. Гордилась я. Я думала, что делаю нужное дело. Хотя я зарабатывала этим себе на жизнь, мне казалось, тут есть что-то самоотверженное, что-то стоящее. Я сквернословлю, я самонадеянная упрямица, я развязная, но видеть радушие, видеть благодарность на лицах людей, в чьи замкнутые мирки ты входишь, неся заботу и даже спасение, это... было... настоящим счастьем. А мои родители считали лицензию летчика просто неприемлемой для женщины и мою профессию – достойной сожаления, упущенной возможностью.
Господи! Почему все так сложно? Я имею в виду жизнь. Единственное, чем я могла угодить предкам, – выйти замуж и подарить им внуков. Но какой смысл приводить детей в мир «погибели», открывающийся сейчас перед нами?
Интересно, думаю я, а мертв ли мой отец? По-настоящему мертв. Может, он стал зомби, к чему всегда стремился.
Я несу чушь, да? Погружаюсь в пучину саможалости. Чувствую, как растворяюсь, все глубже и глубже ухожу в себя, злюсь на все, включая собственное «я». Если уж я начала пользоваться метафорами, знайте – у нас проблемы.
Пробившийся вызов долго не продержался. Связь была не ахти с самого начала, а потом – дерьмо! Думаю, их всех убили, пока я слушала. Я не ошиблась: «погибель» повсюду. Не знаю, откуда шел сигнал, но, думаю, из Контрольного центра КССА в Канберре. Похоже, в нашей столице творится тот же ад, что и в Гуларгамбоне, только в более крупном масштабе. Не стану утверждать, что политики и «слуги общества» – пища для гурмана, но мертвецы, похоже, не слишком взыскательные едоки.
Но суть в чем: если территория федеральной столицы сдалась, то, значит, зомби везде.
Может, теперь я смогу смириться с истиной. Никто не собирается приходить и спасать меня. И все же мне нужно продолжать говорить... чтобы меня услышали... на тот случай... на тот случай, если надежда все же есть.
Я с трудом вспоминаю, что случилось после того, как меня накрыло, и я вбила зомби-ОСЖшницу в землю, но сейчас это все равно не важно. Если кто-нибудь меня слышит, уверена, вы уже обрели собственный опыт угрозы столкновения, жестокости, бегства, смертей.
Мы направились к посадочной полосе, чтобы попытаться выбраться, это я помню. Даже Кушваха отказался от мысли, что помочь этому городу еще возможно. Но мы каким-то образом заблудились, обходя стаю чрезвычайно голодных зомби.
Монстры эти такие медлительные, что, когда они поодиночке, можно нырять и уворачиваться от них, но, сбившись в группу, они безжалостны. И чуть только они заметят тебя, чуть только осознают, что ты живой, они сбегаются. Как гиены к гниющему трупу, и толпа их становится все больше и больше. Жизнь притягивает их, так что нужно быть невидимкой или чертовски неуловимым типом. Но рано или поздно ты споткнешься или шевельнешься некстати. Или один из гадов выступит из незамеченной тобой тени. Так случилось с Кушвахой. Мы проходили мимо разбитого грузовика, и вдруг этот зомби, верзила, со скверной кожей, и мертвыми глазами, и зубами, впившимися в руку доктора прямо сквозь рукав. Чандиш вцепился в Кушваху и оттащил его, а я обрушила заступ, который все еще таскала с собой, на лицо напавшей твари.
Шли часы. Я знаю это, потому что свет изменился, померк. Мы встретили молодого паренька, почти мальчишку, он некоторое время шел с нами, но потом запаниковал, дернулся в сторону и был окружен группой зомби, которые разорвали его в клочья. По крайней мере, он не превратился в одного из них – слишком мало от него осталось. Некоторые из этих мрачных, неумолимых часов мы провели, прячась, измотанные и трясущиеся от ужаса, забыла где. Было темно, воняло компостом. Мы обсуждали, как нам добраться до самолета, но это было бессмысленно. Никто из нас не хотел больше рисковать. Мы были совершенно деморализованы. Кушваха заболел, ослаб после нападения. Инфекция взяла врача за горло и медленно выдавливала из него жизнь. Мы знали, к чему это приведет.
Потом они нашли нас, и мы с Чандишем снова побежали. Нам пришлось бросить Кушваху, он умирал и был слишком тяжел, чтобы тащить его. Мы знали, что нужно принять решение: будет ли большей милостью убить его сейчас, пока у него еще есть шанс, чем позволить ему обернуться одним из прожорливых мертвецов? Но мы струсили и промедлили, оправдывая свое бездействие остатками ложной надежды. Когда мы вынуждены были бежать, мысль о том, что нам не придется совершать то, чего мы не хотим, принесла облегчение, несмотря на чувство вины, терзающее меня до сих пор. Как мы могли? На ходу я оглянулась, думая, что орда зомби сейчас растерзает беднягу-доктора и сожрет его. Но они не сделали этого. Они не обратили на него никакого внимания. Он был уже мертв, и они знали это.