Зомби Апокалипсис

Думаю, они забыли, что я тоже в комнате, а я сидела тихо и слушала.

Было это совсем не трудно, так как я теперь всегда веду себя тихо, когда приходит дядя Джек. Я его по-прежнему люблю, но он изменился с тех пор, как его друга Марка убили во время бунта на Трафальгарской площади. Это случилось где-то месяц назад, но, кажется, будто прошли ВЕКА , и тяжело представить, что все те люди умерли. В смысле, это вовсе не крутили по телевизору и все такое. Только один новостной канал дал репортаж, да и то поздней ночью, и, кажется, вскоре после этого они прекратили вещание. Сейчас по телику идут только «Танцы на льду», да «Минута славы», да записи старых комедийных программ. Дядя Джек оказал папе, что теперь что-нибудь правдивое можно услышать разве что по радио (на определенных волнах или прочитать где-нибудь в Интернете, но, поскольку папа недавно продал наш компьютер, это не вариант, и, как, говорит мама, иногда лучше НЕ знать.

Учителя даже не заикаются о том, что происходит. У мисс Турни глаза все время опухшие, как будто она плакала, и порой мне кажется, что она вот-вот ответит на наши вопросы, но потом она велит нам достать книги и учить правописание. Странно она выглядит. Как будто боится или что-то вроде того. Мне от этого как-то не по себе, и я рада, что события того дня уже забылись... В смысле, близился мой день рождения, и мне не хотелось думать о всякой дряни. Но теперь, когда мне 13, я, наверное, должна обращать на все это больше внимания (и нет, я говорю так не только потому, что, когда я в последний раз ходила к Джорджу, Алекс был там со своими друзьями-старшеклассниками и все они выглядели очень серьезными и говорили о правительстве, и забастовках, и волнениях, и тому подобное).

Если быть честной, а нет смысла вести тебя, дневник, если не быть честной с тобой, то признаюсь, я просто избегала думать обо всем плохом, что происходит вокруг, потому что это пугает, меня. Я боюсь, но не так, как боюсь темноты, – сейчас я боюсь потому, что все вокруг выглядят испуганными. Я ничего не понимаю. Просто все такие серьезные и сердитые, когда сидят дома, и злятся они на какие-то глупости, в которых я не вижу ну ни капельки ужасного.

Взять, к примеру, всю эту шумиху вокруг Нового Фестиваля Британии. По мне, так это будет веселее, чем все Олимпийские игры, вместе взятые, афиши и реклама по телевидению обещают всякие уличные гулянья и представления, вдобавок к самому главному шоу, но, как послушаешь дядю Джека и папу, можно подумать, что это САМАЯ худшая вещь на свете!

Дядя Джек закурил и сказал:

– Они думают, мы глупцы. Они считают, что, если всучат нам пару фейерверков, мы не разглядим, сколько дерьма вокруг.

Так он сказал. «Дерьмо» – плохое слово, но мама даже не шикнула на него. Так я и узнала, что они все жутко напуганы. В гостиной было уже темно, мама повсюду натыкала свечи, но зажгла не все.

Она сказала, что, когда в последний раз ходила по магазинам, все свечи были распроданы. Она покачала головой и тяжело вздохнула, хотя я не вижу, чему тут огорчаться. В смысле – кому есть дело до каких-то там свечей?

– Вы видели рекламные лозунги?

Я не могла толком разглядеть лица дяди Джека, видела только сердитый блеск его глаз в густых клубах табачного дыма. У меня даже в носу засвербело. Впрочем, мне и не нужно было видеть его, я и так знала, что сейчас губы его плотно сжаты и что он хмурится. Я слышала это по его голосу. Никогда еще дядя Джек не говорил таким тоном. Дядя Джек из тех, кто всегда много смеется. А теперь он словно превратился в другого человека, и этот человек никогда даже не улыбнется. Мне от этого немного грустно, хотя почему – не понимаю.

– Да. – Папа фыркнул. Он пил виски. – Вернем Британии Великое Прошлое. Кого они хотят одурачить? Откуда, черт возьми, взяться этому «Великому», если никто не может найти проклятую работу и все пытаются только выжить?

– Даже картошка подорожала. – Мама сидела за столом и пыталась что-то шить в полумраке. Может, латала дыру на одной из моих школьных рубашек. Лучше бы купила новую.

Рукава тех двух, что у меня сейчас, уже давно болтаются куда выше запястий. Видно, это еще одна вещь, с которой нам теперь приходится «справляться».

– А картошку мы ведь выращиваем, – снова заговорила она.

– Они хотят, чтобы мы почувствовали себя как во время войны. – Это было первое, что сказала бабушка. Она тоже курила, и серая туча дыма росла, заполняя комнату. – Но тогда у нас был Внешний Враг. Тогда мы были вынуждены сплотиться и примириться с неизбежным. Я помню ночь, когда бомбили Ледисмит-кресент. Это было ужасно. Погибло больше ста человек. Каждый потерял кого-то. Но больше всего мне врезалась в память тишина. Тишина следующего дня, когда мы стояли, глядя на развалины, я цеплялась за юбку матери, а она плакала. Это был кровавый кошмар, но мы прошли через него, потому что держались друг за друга и ненавидели германских бомбардировщиков. Но на этот раз... – она помолчала, глядя на Джека, – на этот раз, сынок, враг внутри.

Обычно бабушка говорит только о своих книгах, и радиопостановках, и ее подруге Эрме, которая давным-давно умерла (раньше, чем я родилась, а тринадцать лет – это ведь довольно много!), и о всякой ерунде, которую они делали, когда были молодыми (этого я ВООБЩЕ не представляю). Ну, в общем, о всяких глупостях, которые никто и не слушает. Только кивают и улыбаются.

Я знаю, потому что мама иногда делает так же, когда Я рассказываю о школе, и ВСЕ мы поступаем так же, когда говорит бабушка.

Но вчера вечером, похоже, ее действительно слушали.

– Я знаю, мама. И многие из нас хотели бы что-то с этим сделать.

– Марк был хорошим мальчиком, – сказала бабушка, и я увидела всю ее тысячу морщин в свете свечей. – Но я рада, что тебя не было с ним в тот день.

– Я должен был быть там. Я должен был быть рядом с ним.

– Если бы ты был там, тебя бы тоже убили. – Мама даже не подняла глаз от своей работы.

– Ты знаешь, что они так и не отказались от мысли провернуть этот фарс с фестивалем?

Папа покачал головой:

– Неужто?

– Господи, Грэм, ты что, даже радио не слушаешь?

– Я ищу чертову работу, Джек. У меня есть семья, которую нужно кормить.

В этот миг сердце так и бухнуло у меня в груди, меня даже в жар бросило. Папа и дядя Джек никогда не спорили, и хотя сейчас до настоящей перебранки дело не дошло, но все-таки это было ЧТО-ТО .

– Ну, они снова копают у церкви Всех Святых. Можешь ты в это поверить? На завтрашнее утро запланирован еще один митинг, надо успеть раньше, чем они начнут доставать тела.

На этот раз мама посмотрела на него:

– Но ты же не пойдешь туда?

– Хотел бы пойти. Но я работаю посменно и не могу рисковать, прогуливая. В наше время увольняют и за меньшее. – Он затушил в пепельнице сигарету. – Но я разрешил протестующим воспользоваться моей квартирой. Они хранят там кое-что. Нет, ничего экстремистского, просто плакаты и баллончики с краской. И от моей Брукмилл-роуд недалеко пешком до площади.

– Ну и что с того, что они копают у старой церкви? – Мама недоумевала. – Я хочу сказать, что они, конечно, бросают деньги на ветер, но ведь не сносят дома, ничего такого.

– Ты не в курсе. – Джек закурил очередную сигарету. – Проблема не в церкви. Проблема ПОД НЕЙ . Это сказала по радио, на ТОЙ САМОЙ станции, одна женщина-профессор. Там общая могила жертв чумы. Медэксперты на ушах стоят и готовы к бою.

– Почему?