Страница 2 из 88
Хлеб и зрелища, пыль в глаза. Бесконечный «мертвый сезон». Попытка сгенерировать белый шум, который заглушил бы треск разваливающейся страны. Я как-то сказал Зои, что это все равно, что устраивать оргию во время пожара Англии. Тогда шутка казалась смешной. Сейчас, когда я печатаю это письмо, я вижу за окном остовы зданий. И мне уже не смешно.
Я, как мог, пытался отгородиться от всего этого дерьма, но недели три назад, во время завтрака, Зои вошла на кухню и поделилась новостью: «Радио-4» бодро сообщало, что подготовительные работы к Новому Фестивалю начинаются на одной из площадок Южного Лондона, а именно на уничтожающемся кладбище у церкви Всех Святых. Наверное, мне уже не хватало вас с папой гораздо сильнее, чем я осознавал, потому что – хотя я и совершенно забыл о существовании этой церкви, если честно, – все внезапно вернулась.
Я вспомнил, как ты водила нас на долгие прогулки в Гринвичский парк, как мы бродили вокруг Королевской обсерватории, потом перебирались на тот берег реки и перекусывали у Гарфункеля на Лестер-сквер, а потом ты покупала нам игрушку в «Хамлизе»[1], если мы вели себя хорошо (а в такие дни мы обычно вели себя хорошо).
Сейчас кажется, что все это было очень давно, – но, когда я услышал о разорении кладбища, воспоминания просто обрушились на меня – об этих наших прогулках, и еще одно (по правде, довольно часто посещавшее меня): как однажды утром, на одной из таких прогулок, папа, глядя сквозь ограду на церковь Всех Святых, на кладбище со старыми покосившимися надгробиями, объяснил мне, что такое смерть. Думаю, это было вскоре после того, как умерла бабушка.
Я был к ней очень привязан, и вот папа объяснил (насколько можно объяснить восьмилетнему ребенку), почему я больше никогда ее не увижу, кроме как в своих воспоминаниях, и что иногда этого достаточно. Он присел возле меня на корточки, говоря это, и был спокоен, сдержан и, как я теперь понимаю, очень, очень силен духом, если учесть, что речь шла о его матери, умершей всего две недели назад. Даже Карен, кажется, восприняла эту идею вполне адекватно, хотя (как тебе известно) моя дорогая сестренка даже тогда была склонна все драматизировать. Помню, как я поднял глаза, а ты стояла за папой, положив руку на его плечо, пока он говорил.
И еще, там, на кухне с Зои, я вспомнил, что чувствовал много лет спустя, уехав в колледж. Оторваться от дома, поднять голову от лугов детства и увидеть взрослую жизнь с длинными дорогами и темными аллеями, горами и сломанными мостами, радугами и высокими небесами. Один, впервые за всю мою жизнь, – и никто не стоит за моей спиной, положив руку на плечо, давая знать, что присматривает за мной. И все же...
Я знаю, что вы все еще там, вы оба, и что мне никогда не придется взирать сквозь любые ограды жизни в одиночку.
Ладно, дальше. Я вдруг страшно разозлился. Просто поверить не мог, что правительство и иже с ним позволили взять и раскопать церковный погост – наше кладбище, как я теперь о нем думал, – и я решил, что мы с Зои должны что-то сделать, и сделать прямо сейчас. Наверное, и это я унаследовал от вас с папой, не знаю уж, к добру или к худу все эти митинги движения за ядерное разоружение, на которые вы таскали нас, демонстрации против апартеида и все такое. Эта вера в то, что каждый может сделать что-то с чем угодно. Пускай немногое, но – что-то. Конечно, можно позанудствовать: мол, мир стал слишком велик и сложен, чтобы повлиять на него, и он превратился в неудержимый поезд, мчащийся сквозь ночь слишком быстро, чтобы отдельный человек имел шанс изменить хоть что-нибудь... на самом деле человек может все.
Так что мы надели наши пальто и отправились туда.
На месте не обнаружилось ничего мало-мальски похожего на организованный протест: только несколько эксцентричных старикашек слонялись вокруг с возмущенным видом – такого сорта людей и ожидаешь увидеть выступающими против раскопок на землях старой забытой церкви Южного Лондона. (Прости, не хотел тебя обидеть, понимаю, ты, вероятно, и сама чисто формально вот уже пару лет как достигла статуса «старикашки», но ты знаешь, каких типов я имею в виду. Из которых песок сыпется.)
Я разговорился с какой-то пожилой профессоршей.
Она была просто одержима идеей, как-то связанной с историей участка, на котором стоит церковь Всех Святых, и очень возбудилась, когда я вскользь упомянул о том, что я адвокат. Впрочем, негодования у нее было больше, чем реальных доказательств, и, едва она начала разглагольствовать о чумных ямах и каком-то ученике Николаса Хоксмора (ну помнишь, тот архитектор восемнадцатого века, питомец Кристофера Рена, и все такое), в голове моей затренькал тревожный звоночек. В народе Хоксмор считался и считается без пяти минут черным магом (виной тому отчасти роман Акройда[2] и общепризнанно странный архитектурный стиль церквей Хоксмора, но и не только) – и если слышишь, что кто-то упоминает всуе имя этого парня, то велика вероятность того, что ты беседуешь с психом или, по крайней мере, с тем, у кого дважды два равняется пяти. Так я подумал и, быстренько принеся извинения, попятился, а старушонка, мгновенно сообразив, что помощи от меня не дождешься, покачала головой и засеменила прочь. Только прежде, чем повернуть за угол, она оглянулась, и я решил, что вид у нее как у человека, который вот-вот слетит с катушек.
Я ошибся. Теперь я понимаю, что это был страх. Возвращаясь мыслями к тому моменту, я ужасно жалею о том, что не смог разобраться в выражении ее лица, но так уж бывает – иногда просто понимаешь что-то не так. Прошлое не какая-то там идиллия, где все проще, и лучше, и озарено мягким полуденным солнышком детства, – там живут и чудовища с большими острыми зубами. Пару лет назад, например, у меня случился короткий роман. (Знаю-знаю, подобная информация излишня в письме сына к матери, но я все равно напишу это. Сейчас уже нет смысла что-то скрывать.) Связь была недолгой, и я сам разорвал отношения, прежде чем мне пришлось бы признаваться Зои. Почему? Потому что хотя «сегодня» и было хорошо, я знал, что оно никогда не сравнится со всеми «вчера» и «завтра» тех отношений, которые у меня уже есть и которые я хочу сохранить. На одну ночь и несколько дней я забылся, вот и все. Забылся, потерялся во времени.
Я что-то не так понял, не понял, к чему все сводится, но, по крайней мере, в том случае – я снова о своем адюльтере – у меня был шанс привести все в порядок. В то время у нас с Зои были проблемы (интрижка завязалась вскоре после нашей пятой провалившейся попытки экстракорпорального оплодотворения, когда, так сказать, опустился занавес и ни я, ни она не знали, что, черт возьми, делать с нашими жизнями), но «сейчас» не единственный оптимальный вариант, точно так же как «правда» не всегда то, что нужно говорить. То, что ушло, все еще здесь. Прошлое висит вокруг нас, внутри нас: точно наша одежда, точно наша ложь, точно наши кости. Прошлое – то, что поддерживает нас перед лицом будущего, но когда обнаруживаешь, что не можешь иметь детей, – что делать тогда? Где твоя дорога к грядущему? Как тебе продолжать быть частью чего-то? Ты пытаешься удержаться на плаву, стараясь не стать одним из эдаких замшелых престарелых фигляров, которым не нравится вообще ничего новое, которые сошли с движущейся дорожки настоящего и удалились в минувшее, чтобы хулить и хаять все, чего они сейчас не понимают.
Так вот. Мы с Зои послонялись немного около церкви с неодобрительным видом, но там, похоже, ничего особенного не происходило, и не было никого, кому мы могли бы высказать свое «фе», так что, в конце концов... Да, мы ушли, и заняли столик в пабе на Темзе, и заказали сытный «крестьянский» завтрак. Признаю, такой протест не воспоешь в легендах и балладах, не то что парижские бунты шестьдесят восьмого или Женский лагерь мира на Гринэм-Коммон...[3] но что еще мы могли сделать – по крайней мере, в тот день, а?
А потом мы отправились домой, и пообедали вдвоем, и это было здорово. Помнишь, как ты в первый раз встретилась с Зои? Уверен, что помнишь. Тогда мы тоже сидели в пабе, только на Хайгейт. Папа принял ее немедленно, но по твоей жестикуляции, по твоей мимике я догадался, что ты не вполне одобряешь мой выбор и не убеждена... пока что. Но ты точно так же вела себя со всеми моими подругами (признай это), и я так и не понял, было ли то искреннее недовольство девушками сына, или просто в тебе проявлялось чрезмерное стремление опекать своего птенца. Но, в конце концов, ты поладила с Зои, и довольно скоро. Да и как вам было не поладить?