Страница 51 из 66
Все лето она регулярно, каждое воскресенье, танцевала для восхищавшихся ею и ее зрительным залом туристов, о ней даже сняли фильм для местного телевидения. Камера показывала то ее, то рисунки. Ну, и несколько рядов живых зрителей. Когда она получила видеокассету, то специально купила телевизор и прокручивала запись раз за разом, почти каждый вечер. А потом впервые дописала письмо до конца.
«Дорогой папочка, высылаю Вам кассету с моим выступлением. Я бы очень хотела, чтобы Вы посмотрели ее непредвзято. Мне кажется, мы должны наконец помириться. Я всегда любила Вас и — сейчас уже могу в этом признаться — писала Вам почти каждый день. У меня до сих пор хранятся эти письма. Я упакую их все в коробку и пришлю — вдруг Вам захочется почитать. Их довольно много. Вы были не правы, папа. У меня был талант, просто Вы не смогли его разглядеть. Я трудилась без устали, и теперь на мои выступления приходит множество людей. Когда я танцую, зал в моем театре трещит по швам. Я уже вижу, как Вы странно так улыбаетесь, — знаю, это ирония. Я всегда боялась этой улыбки. Сгорала от стыда, что я такая, какая есть, что я вообще есть. Но любое чувство рано или поздно проходит — я уже слишком стара, чтобы стыдиться, а Вы уже слишком стары, чтобы мною пренебрегать. Возможно, теперь все у нас сложится хорошо и мы забудем давние обиды. Будем просто отец и дочь».
В тот самый день, когда она отнесла посылку на почту, вечером пришла телеграмма. Ее отец умер. Она скомкала этот клочок бумаги, швырнула на пол, изорвала каблуком. В ярости. В ту ночь она зажгла все лампы, принесла краски и нарисовала в зале еще одно лицо — в четвертом ряду партера. А потом, глядя на него, перекрестилась и начала танцевать.
Гадание на фасоли
Петровский привозил его на Саскую Кемпу, однако к дому не подъезжал, а проезжал еще два перекрестка и останавливался в начале Французской. Тщательно вымытый черный лимузин прятался в густой тени деревьев, но все проходившие мимо замедляли шаги и подозрительно поглядывали на его лоснящийся кузов. Такие автомобили здесь были редкостью.
Дальше он шел сам. Петровский оставался в автомобиле и, развалившись на сиденье, курил одну сигарету за другой. С. знал, о чем он думает, выдыхая дым через приоткрытое окно. Он думает, что у С. есть любовница, и это к ней он приезжает, и для нее свертки, запакованные — чтобы не бросались в глаза — в простую оберточную бумагу. Любовница тоже, пожалуй, опасна, думал С., но это было бы естественнее, понятнее. У многих были любовницы, более или менее официальные. С. низко надвигал шляпу на глаза, поднимал воротник плаща, чтобы по крайней мере не было видно лица. Проходил мимо маленького магазинчика на углу, а потом сворачивал налево, шел вдоль железной ограды, в которой неожиданно возникала калитка. Приостанавливался, осторожно озирался. И этим, конечно же, привлекал к себе внимание, могло показаться, будто он боится слежки. По разбитой бетонной дорожке входил в поросший травой двор, а оттуда в тесный подъезд.
Сестры и брат жили в трехкомнатной просторной квартире на втором этаже. Они всегда откуда-то знали, что он придет, а может, это ему только казалось. Всегда были готовы. Круглый стол накрыт серой бумагой, на обычном месте лежит химический карандаш, с каждым разом становящийся все короче. Пахнет мастикой для пола и едой — соусом, капустой, разогретым на сковороде жиром. Иногда из комнаты старушек доносилась музыка, граммофон играл какие-то довоенные танго. С. ставил на столик под зеркалом бумажный пакет с подарками. Чаще всего кофе, американский шоколад, баночку икры, банку ветчины, иногда бутылку настоящего французского вина — все, что он мог достать в буфете ЦК.
Пани Ядвига, щупленькая и сухонькая, как шкварка, вынимала эти сокровища, восхищенно вздыхая, а пани Уршуля, высокая, раскрасневшаяся, заглядывала ей через плечо. Посматривал на подарки и их брат, самый младший из всей троицы, хотя и ему было за семьдесят. Старушки называли его Женя, на русский манер, всегда о нем очень заботились, как и должно старшим сестрам заботиться о младшем брате. Женя радовался его приходу. Уршуля доставала из буфета бутылку водки и наливала мужчинам по рюмочке. Сами сестры не пили. Может, поэтому Женя так радовался? С наслаждением залпом выпивал водку, потирал сухие, усыпанные старческой гречкой руки с белыми, будто покрытыми тонюсенькой пленкой ногтями. Дамы садились на диван и вдруг становились очень похожими — обе седые, высохшие, с брошками у ворота. Казалось, потускневшие украшения забирали последние краски с лиц — обе бледные, будто напудренные.
«Что там, в большом мире?» — обычно спрашивал Женя, а С. отвечал: «Скверно, но идет к лучшему». И начинался ни к чему не обязывающий разговор о погоде, слухах, уличных сплетнях, рассаде помидоров, прорастающей на подоконнике, которую никогда не пересаживали в огород. Потом Уршуля приносила чай; его следовало пить в молчании и с удовольствием, хотя чай почти всегда был скверный. Ядвига подавала посыпанные сахаром покупные печенья, но, раскладывая на тарелке, перебирала их длинными тонкими пальцами, и есть уже не хотелось. С. ни разу ни одного не попробовал. Ему казалось, что это всегда те же самые песочные печенья, которые с давних пор выкладывали на тарелку, а потом прятали до следующего визита в жестяную довоенную коробку.
Честно признаться, с Женей невозможно было разговаривать. Он хихикал в самых неподходящих местах. Внезапно резко вскакивал и тут же садился. Короткая челочка делала его похожим на пожилого мальчика, ребенка, состарившегося из-за какой-то таинственной болезни. Тем не менее С. чувствовал себя здесь на редкость хорошо. Уже за чаем он расслаблялся, расстегивал верхнюю пуговицу рубашки, даже снимал пиджак и вешал его на спинку стула, будто пришел к старым приятелям поиграть в карты. В бридж, самый что ни на есть обыкновенный бридж. Пани Ядвига пододвигала ему огромную хрустальную пепельницу, и, закуривая первую сигарету, он ощущал, что в нем происходит какой-то загадочный процесс возрождения, он будто становился собою прежним, еще довоенным — молодым, полным планов на будущее, легким, не связанным никакими обязательствами, человеком-пробкой, который всегда оказывается наверху, что бы ни творилось вокруг.
Потом они садились за круглый стол, накрытый бумагой, то есть садились он и Женя. Дамы приносили мешочек фасоли, клали перед братом и усаживались на диван. И начиналось. Женя, преодолевая волнение, становился очень серьезным. Опять потирал свои высохшие ладони, потом стискивал их, они неприятно хрустели, будто демонстрировали собравшимся, что Женино тело состоит из костей, косточек, неплотно соединенных между собой тонкой кожистой перепонкой. Молча высыпал фасолины на бумагу, а потом брал по две и отодвигал в сторону. Повторял так много раз, и на С. нападала сонливость. Он мысленно возвращался на службу, рассеянно вспоминал рабочий день: затхлый воздух кабинетов, узор персидского ковра около стола, чье-то лицо, случайно замеченное на лестнице, документы на подпись, силуэт Риты, решающей кроссворд из «Пшекруя». Дрейфовал среди этих образов, задремывая под бормотание старика. Женины пальцы перебирали зерна фасоли, ударяющиеся друг о друга с сухим приятным потрескиваньем. И всякий раз С. думал, что устал, что перерабатывает и — что хуже всего — его усилия не только напрасны, но даже подозрительны, как, впрочем, и всё вокруг. Он расслаблялся и почти засыпал. Женя химическим карандашом рисовал между фасолинами какие-то, казалось, бессмысленные линии. И начинал говорить. «Застой, застой», — повторял он, например. Или: «У человека справа от тебя есть идея, которая приведет к опасной перемене. Этого не удастся избежать. Чтобы быть готовым, ты должен узнать его замыслы. Человек слева от тебя болен, и ему угрожает смерть. Да, наверное, он умрет». — «Каждый умрет, — не могла смолчать Уршуля. — Это неточная информация. Ты должен сказать, когда умрет». Женя, недовольный вмешательством, склонялся над фасолью, моргая от напряжения. «Откуда я знаю, когда. Если ты такая умная, сама сюда садись». С. во время этих препирательств раздумывал, кто может быть этот «справа», а кто «слева». Идет ли речь о расположении комнат или Женя использует какие-то неясные метафоры? Кто более «левый», а кто «правый»? Имеется ли в виду мировоззрение или политические взгляды, а может, левый и правый — это какая-то моральная оценка?