Джимми Хиггинс

Он рассказал, и ропот негодования пронесся по залу.

— Да, мы должны протестовать! — продолжал оратор.— На самых кровавых страницах истории не найти более низкого преступления! Владыки Европы обезумели в своей жажде власти — да падет возмездие человечества на их венцы и короны!

Сегодня он скажет им — и хрипловатый, натруженный голос оратора поднялся до гневного крика,— он скажет им, что, подписав смертный приговор героям-мученикам, они тем самым ускорили гибель своего собственного класса, вырвали краеугольный камень из-под здания общества! Голос оратора словно сорвал всех с мест, заключительные слова потонули в буре аплодисментов.

Снова наступила тишина, и оратор продолжал. У него была своя особая манера держаться во время речи. Сухопарая фигура его не застывала ни на секунду: он то метался по сцене, то вдруг наклонялся вперед, как будто собираясь броситься на аудиторию; своим длинным костлявым пальцем он то грозил слушателям, то словно хотел вбить свои слова прямо им в сердце.

Речь его была сплошным бурным потоком насмешек, сарказмов, разоблачений — он говорил зло, резко; тем, кто ничего не знал ни о нем, ни о его убеждениях, это могло показаться отталкивающим. Но надо было знать жизнь этого человека. Это была непрестанная борьба с угнетением... Свое социалистическое образование он получил в тюрьме, куда попал за попытку организовать бесправных тружеников одного из гигантских концернов. Его гнев родился из кротости поэта, любящего детей, любящего природу и доведенного до ярости зрелищем мучений, бессмысленно, варварски причиняемых человеку. И если раньше казалось, что иногда он впадает в крайности, что он непростительно зол, то сегодня все убедились в его правоте — он оказался пророком. Ибо сегодня хозяева жизни сорвали с себя маски, и весь мир увидел, наконец, воочию их моральный облик! Это они столкнули человечество в пропасть безумия.

— Они называют это войной!—крикнул оратор.— А я называю это убийством!

Он принялся описывать, что творится в этот самый час в Европе. И один за другим, словно видения кошмара, перед взорами слушателей возникали разрушенные дома, города в пламени, люди, изрешеченные пулями и разорванные снарядами. Он описывал, как штык вонзается в тело солдата,— и мужчины, женщины, дети слушали его, оцепенев, с жуткой отчетливостью ощущая весь ужас, всю низость этого. И впервые ни у кого и мысли не мелькнуло, что на картине, нарисованной социалистом-агитатором, слишком сгущены краски,— нет, этого не сказал бы даже Эштон Чалмерс, председатель правления Первого национального банка в Лисвилле, ни даже старый Эйбел Гренич, владелец машиностроительного завода «Эмпайр»!

V

В чем же причина этого страшного бедствия?

— Основная причина,— доказывал оратор,— не расовая вражда, а погоня за прибылью. Главный источник войны — мировой капитализм, он жаждет рынков сбыта, стремясь освободиться от излишков своего производства и занять чем-то своих наемных рабов.

И оратор разобрал эти факторы по порядку; теперь, когда тень европейской бури нависла над страной,— теперь, наконец, люди прислушаются к его словам, они поймут, что это — их кровное дело.

— Не думайте,— предостерегал он их,— что копыта чудовища-войны не раздавят вас только потому, что бои идут за три тысячи миль отсюда! Капитализм—явление мирового порядка, те же силы паразитизма и эксплуатации, которые втянули Европу в нынешнюю трагедию,

действуют и здесь. Стоит лишь обессилеть заокеанским странам, как наши денежные воротилы, охотники за прибылью, поспешат поживиться за их счет,— пойдут распри, споры. И если мировому капитализму не удастся превратить войну в мировую, то знайте: только потому, что рабочие Америки вняли предостережению и сумели расстроить этот заговор.

Предостеречь — вот для чего он пришел сюда, вот цель и смысл его речи.

Многие участники митинга приехали из Старого Света, спасаясь от угнетения и рабства. К ним он обращается, ибо сердце его не в силах вынести ужаса происходящего: пусть хоть здесь останется уголок того дивного земного рая, куда не могут проникнуть злые духи разрушения! Пусть же они внемлют, пока не поздно, его предостережению, пусть организуются и учредят свой собственный аппарат информации и пропаганды, чтобы в критический момент, когда денежные тузы Америки ударят в военные барабаны, вместо разрушений и нищеты, на которые рассчитывают эти господа, пришла свобода и радость социального содружества!

— Сколько лет мы, социалисты, предостерегали вас! Но вы не доверяли нам, вы верили вашим эксплуататорам! А теперь, в этот роковой час, вы поняли, глядя на Европу, кто истинные друзья человечества, цивилизации. Чей протестующий против войны голос доносится из-за океана? Голос социалистов, и только социалистов! И сегодня вы еще раз слышите его в этом зале! Вы, коренные американцы, и вы, изгнанники со всех концов мира! Дадим же, пока еще не поздно, клятву и не отступимся от нее, когда придет час испытаний! Поклянемся кровью замученных героев, кровью убитых германских социалистов: что бы ни случилось — когда угодно и где угодно,— но никакая сила, будь то сам адский пламень, не втянет нас в эту братоубийственную войну. Вынесем резолюцию, пошлем воззвание ко всем народам: пусть знают, что люди всех наций и рас — наши братья и что никогда мы не согласимся проливать их кровь. Если денежные тузы и эксплуататоры желают воевать, пусть воюют сами — пусть сражаются между собой! Пусть берут свои бомбы и снаряды и уничтожают друг друга, пускай разнесут вдребезги свой собственный класс! И нечего им втягивать рабочий люд в свои распри!

И зал снова и снова разражался громом аплодисментов, люди поднимали руки в знак торжественного обета. Когда социалисты расходились с митинга, их лица выражали особенную решимость, сердца горели новым священным огнем. Они дали клятву и сдержат ее, даже если бы им пришлось разделить судьбу героических немецких товарищей!

А на следующий день утром они жадно набросились на газеты — нет ли чего-нибудь еще о судьбе героев, немецких товарищей, но нет, ничего не было. День за днем, утром и вечером, искали лисвиллские социалисты более подробных сообщений—и ничего ие находили. Больше того, к своему крайнему смятению они узнали, что лидеры немецкой социал-демократии голосовали за военные ассигнования, а рядовые члены партии шагают, оттягивая на прусский манер носки, по бельгийским и французским дорогам! Они не могли поверить этому. И они не могли представить себе, что речь, потрясшая их в тот роковой день, была просто-напросто коварной ложью, распространяемой германскими военными магнатами в надежде вызвать восстание среди бельгийских, французских и английских социалистов и, таким образом, обеспечить Германии победу.

Глава III ДЖИММИ ХИГГИНС ОБСУЖДАЕТ ВОПРОС СО ВСЕХ СТОРОН

I

Свинцово-серый неумолимый поток катился через Бельгию. И ежедневно — утром и вечером, утром и вечером — первая страница лисвиллской газеты была подобна взрыву бомбы. Двадцать пять тысяч немцев погибло при одном только штурме Льежа! Четверть миллиона русских убито или утонуло в трясинах Мазурских болот. И так без конца, пока у людей не начинало мутиться в голове. На их глазах рушились империи и цивилизации; устои жизни, казавшиеся незыблемыми, таяли, как туман при восходе солнца.

Прежде Джимми Хиггинс не выписывал газету из принципа. Ему не нужна ложь капиталистов, лучше сберечь свои гроши для социалистических еженедельников! Ио теперь из-за телеграфных сводок приходилось покупать ежедневную газету, и Джимми, несмотря на усталость после рабочего дня, усаживался на пороге и, упершись изрядно потрепанными ботинками в косяк, медленно разбирал сообщения из Европы. Затем он отправлялся в табачную лавочку товарища Станкевича. Станкевич был маленький, худенький румынский еврей. Когда-то он жил в Европе; у него была карта, и он мог объяснить Джимми, где Россия, и почему немцы прошли через Бельгию, и почему должна была вмешаться Англия. Хорошо иметь друга, много путешествовавшего, а главное, знатока по части языков, особенно теперь, когда бои шли около таких мест, как Перемышль и Прасныш!