Джимми Хиггинс

— Я знаю Америку,— заметил кандидат.

Девяти лет Джимми был отдан на хлеба к пильщику. Тот заставлял его работать по шестнадцати часов в сутки, да еще колотил впридачу; Джимми удрал от него и лет десять жил беспризорным в разных городах или бродяжничал по дорогам. Работа^ одно время в гараже, он научился немного обращению с машинами и, когда появился спрос на рабочие руки, получил место на заводе «Эмпайр». Потом он женился и навсегда осел в Лисвилле; с женой своей он встретился в доме терпимости. Она хотела покончить со своей прежней жизнью,— и они решили попытать счастья вместе.

— Я не всем рассказываю об этом,— сказал Джимми.— Не всякий, знаете ли, поймет. Но вы — другое дело.

— Спасибо.— Кандидат положил руку на плечо Джимми.— Ну, а как вы стали социалистом?

Оказалось — очень просто. На заводе работал один парень, который вечно «жевал одну и ту же жвачку». Джимми подтрунивал над ним — жизнь научила его относиться к людям подозрительно: он считал, что рабочий, занимающийся политикой, просто-напросто метит на то, чтобы самому носить белый воротничок и жить за счет других. Но парень не унимался; и вот однажды Джимми несколько месяцев просидел без работы, и семья стала голодать. Времени поразмыслить обо всем было у него достаточно, да и желания тоже. А тут еще этот самый парень зашел к нему со своими газетами. Джимми прочел, и вдруг его осенило: ведь правильно — борьба его товарищей-рабочих и положит конец их бедам.

— Давно это было? — спросил кандидат.

— Три года назад.

— И вы все так же... полны энтузиазма?

— Глубокая серьезность, прозвучавшая в тоне вопроса, изумила Джимми. Конечно, отвечал он, уж такой он человек: что бы там ни случилось, он все равно будет бороться за освобождение рабочих. Сам он, быть может, и не увидит наступления нового дня, но зато дети увидят. А ради детей он готов работать как черт.

Они уже шли по городу. Кандидат взял Джимми за локоть, стиснул его по-дружески.

— Товарищ Хиггинс, позвольте сказать вам, что эта наша маленькая прогулка принесла мне огромнейшую пользу и я вам очень благодарен.

— Мне? — изумился Джимми.

— Да, вам. Вы вселили в меня надежду и мужество — и как раз в такой момент, когда я был близок к отчаянию, понимаете? Приехал я утром и хотел вздремнуть хоть немного в гостинице — я не спал всю ночь. И не мог — от ужаса перед тем, что происходит. Написал с десяток телеграмм и пошел их отправить. И вдруг мне стало страшно вернуться в номер — вернуться и весь день пролежать без сна. Но теперь — теперь мне снова ясно: наше дело пустило глубокие корни в сердце народа.

Джимми так и затрепетал от волнения и смог только произнести:

— Я б хотел, чтобы так было каждое воскресенье.

— Я — тоже,— сказал кандидат.

VI

Они вышли на Мейн-стрит; неподалеку от них, запрудив весь тротуар и часть мостовой, стояла толпа.

— Что там такое? — спросил кандидат.

Джимми объяснил: здесь редакция «Геральда» — верно, какие-нибудь новости.

Кандидат прибавил шагу, и Джимми умолк — он почувствовал, что тяжелое бремя мирового бедствия вновь легло на плечи его великого друга. Они подошли вплотную к толпе. На стене висел бюллетень, но они находились еще слишком далеко, чтобы разобрать написанное.

— Что там такое? Что случилось? — спрашивали они стоявших рядом.

— Немцы собираются вступить в Бельгию. В Германии расстреляли социалистов.

— Что-о-о?—Рука кандидата стиснула плечо Джимми.

— Так написано.

— Боже мой! — Кандидат стал протискиваться сквозь толпу к бюллетеню, Джимми за ним. Бюллетень — несколько написанных на машинке слов — лаконично сообщал о том, что свыше ста виднейших германских социалистов казнены за попытку помешать мобилизации. Джимми и кандидат стояли, бессмысленно уставившись на бумагу, пока их не оттеснили. Выбравшись из толпы, они снова остановились: кандидат смотрел куда-то в пространство, а Джимми — на кандидата; и оба молчали.

Известие потрясло их так, словно дело шло о членах лисвиллской организации. И такое глубокое страдание было написано на лице кандидата, что Джимми принялся подыскивать слова утешения.

— Во всяком случае они сделали все, что могли,— сказал он тихо.

— Они герои! Они сделали навеки священным само слово «социалист»! — вдруг начал кандидат и пошел и пошел, словно говорил речь: вот что значит привычка всей жизни! — Их имена будут стоять первыми в почетном списке человечества. Что бы теперь ни случилось, товарищ Хиггинс, наше движение доказало кровью свою правоту. Будущее станет иным благодаря этому событию.

И он зашагал по улице, разговаривая скорее сам с собою, чем с Джимми. Он парил на крыльях своей мечты. А спутник его слушал в упоении, забыв про все на свете. Впоследствии Джимми вспоминал эту сцену как самое удивительное, необыкновенное событие в своей жизни и рассказывал о нем — одному раньше, другому позже,— но так или иначе непременно каждому знакомому социалисту.

Наконец, кандидат остановился

— Товарищ Хиггинс,— сказал он,— я пойду в гостиницу. Нужно дать еще несколько телеграмм. Вы объясните комиссии, что мне ни с кем не хотелось бы видеться до начала митинга. А дорогу я и сам найду.

Глава II ДЖИММИ ХИГГИНС СЛУШАЕТ РЕЧЬ

I

В театре все были в сборе: товарищ Мейбл Смит, товарищ Мейснер, товарищ Голдстайн, секретарь ССМЛ и три члена комиссии по встрече кандидата — товарищ Норвуд, молодой, подающий надежды адвокат, товарищ доктор Сервис и тозарищ Шульце из союза ковровщиков. Вдруг в зал влетел запыхавшийся Джимми.

— Слыхали?

— Что случилось?

— В Германии... расстреляно сто социалистов!

— Herr Gott![2] — вырвалось у товарища Шульце, и все головы, как по команде, повернулись в его сторону. Что должен Шульце переживать в этот момент!. Ведь родной его брат — редактор социалистической газеты в Лейпциге и подлежит мобилизации.— Где вы это узнали?

Джимми рассказал. Поднялся невероятный шум. Прибежали остальные, посыпались вопросы, возгласы. И опять можно было подумать, что преступление совершено непосредственно против лисвиллской организации — так близко к сердцу приняли все участь пострадавших. Правда, в Лиовилле, как и в любом городке с пивоваренным заводом, немцев-рабочих было, что и говорить, сколько угодно. Но не в этом дело: не будь в городе ни единого немца — точно такое же чувство владело бы этими людьми. Ведь социалисты всего мира — одно целое, интернационализм — душа движения. Стоило кандидату узнать, что Джимми социалист,- и он сразу стал его другом. И то же самое произошло бы при встрече социалиста с любым товарищем из Германии, Японии или из глубин Африки: тот мог не знать ни слова по-английски, кроме слова «социалист», и этого было бы вполне достаточно.

Долго никто не мог прийти в себя. Но, наконец, вспомнили об очередной неприятности: кандидат не приехал. И тут Джимми выпалил:

— Да ведь он же здесь!

— Где? Что? Как? — набросились все на него.

— Он приехал сегодня утром.

— Почему же вы нам не сообщили? — строго опросил товарищ доктор Сервис, член комиссии по встрече кандидата.

— Он не хотел, чтобы кто-нибудь знал об этом,— сказал Джимми.

— Иначе говоря, он хотел, чтобы мы зря проехались до вокзала и обратно?

И в самом деле, ведь поезд-то давным-давно пришел! Джимми совершенно забыл и о поезде, и о комиссии, и теперь, по собственной неосмотрительности, не сумел даже скрыть свой проступок. Пришлось рассказать всю историю: как они с кандидатом весь день гуляли за городом, как они вместе купались, как увидели бюллетень и как вел себя кандидат и что говорил. Бедный Джимми ничуть не сомневался, что все присутствующие разделяют его восторг. И когда на очередном собрании организации товарищ доктор Сервис встретил в штыки какое-то предложение, которое Джимми отважился выдвинуть, маленький механик никак не мог взять в толк, в чем он провинился, что его вдруг так осадили. Ему не хватало знания людей — он не понимал, что преуспевающий врач, участвующий в социалистическом движении из чисто альтруистических побуждений, содействуя ему своим престижем и состоянием и тем самым нанося известный ущерб своим общественным и деловым интересам, имеет право на некоторое уважение не только со стороны разных там джимми хиггинсов, но и со стороны самого кандидата!

2

Боже мой! (нем.)