Столица

— Но какие же могут быть у них цели?

— Самые различные. Во-первых, не лишено вероятности, что этот процесс служит просто «ширмой» для кого-то, кто рассчитывает сорвать крупный куш в виде отступного. Так, между прочим, думают почти все. Но, по-моему, дело не в этом; скорей всего кто-нибудь внутри самой компании копает яму нынешней администрации.

— Кто ж это может быть? — воскликнул удивленно Монтэгю.

— Я не знаю. Я недостаточно знаком с положением в «Фиделити» — оно то и дело меняет. Но я точно знаю, что существуют борющиеся за руководство группы, которые бешено ненавидят друг друга и готовы пойти на все, лишь бы нанести противной партии урон. Сами понимаете, сорок миллионов дохода — могучая сила, и всякий предпочтет пустить в биржевую игру эти сорок миллионов, чем рисковать хотя бы десятью собственными. Вот гиганты и сражаются между собой за контроль над. делами страховых компаний, и уж тут никто не разберет, кто чью руку держит, и никогда никто не доищется, в чем истинный смысл происходящих в этой борьбе событий. Уверенным можно быть только в одном: вся эта игра от начала до конца фальшивая, и что бы там у них ни совершилось — на самом деле это вовсе не так, как они хотят представить.

Монтэгю слушал, и у него голова шла кругам и почва ускользала из-под ног.

— Что знаете вы о людях, которые поручили вам это дело?

— Очень немногое,— сказал он растерянно.

— Не поймите меня, пожалуйста, превратно,— сказал Харвей после минутного колебания.— Я вовсе не желаю соваться в ваши дела, и если вы не захотите мне ответить, я это превосходно пойму. Но я слышал, будто все дело затеял судья Эллис.

Тут Монтэгю в свою очередь замялся в нерешительности, но потом сказал:

— Да. Но это, конечно, между нами.

— Само собой,— сказал Харвей.— Вот имя-то Эллиса и заставило меня насторожиться. Вы что-нибудь знаете о нем?

— Раньше ничего не знал,— ответил Монтэгю,— но с тех пор как познакомился, кое-что слышал.

— Понятно,— сказал Харвей.— Могу вам сообщить, что Эллис самым сложным и двусмысленным образом связан с делами по страхованию жизни. Мне кажется, вам следует быть особенно осторожным именно потому, что вы движетесь в его фарватере.

Монтэгю сидел стиснув руки и нахмурив лоб. Слова его друга, как вспышка молнии, осветили в окружающем его мраке гигантские очертания чего-то страшного и угрожающего. Все здание его надежд зашаталось, готовое рухнуть: его процесс, над которым он столько поработал, его пятьдесят тысяч, которыми он так гордился! Неужели он введен в обман и дал провести себя, как последний дурак!

— Как же мне, наконец, в этом разобраться?!—воскликнул он.

— Вот уж этого я не могу сказать,— ответил Харвей.— Да и вообще вряд ли сейчас можно что-нибудь исправить. Единственное, что было в моей власти,— это предупредить вас, на какой опасной почве вы стоите, чтобы вы были осмотрительнее в будущем.

Монтэгю сердечно поблагодарил Харвея за его услугу и, вернувшись в свою контору, провел остаток дня в размышлениях над услышанным.

Сообщение Харвея произвело громадную перемену в его отношении к процессу. Раньше все казалось ему просто, теперь — все стало неясно. Сознание совершенной бесплодности всех усилий ошеломило его; здание, над которым он столько трудился, оказалось построенным на песке. Не было надежного места, куда бы он смело мог поставить ногу. Нигде не было правды — были только соперничавшие между собой силы, прикрывающиеся для достижения собственных целей словами правды. Теперь он и сам смотрел на себя теми же глазами, какими смотрели на него все,— как на соучастника грязного мошенничества, такого же подлеца, как все остальные. Он понял, что на первом же шагу его карьеры ему подставили ножку.

Кончилось тем, что на другой день под вечер он сел в поезд и отправился в Олбэни, а на следующее утро уже беседовал с судьей. Монтэгю сознавал необходимость действовать осторожно, ибо в конце концов неопровержимых данных для подозрений у него не было; поэтому он весьма тактично и обиняками сказал судье, что до его слуха дошло мнение многих компетентных лиц, будто за процессом мистера Хэсбрука скрываются заинтересованные группы, а так как он ничего не знает о своем клиенте, это сильно его тревожит. К судье он приехал, чтобы посоветоваться с ним на этот счет. Никто не сумел бы отнестись к сомнениям Монтэгю благосклоннее, чем отнесся к ним этот великий человек; он был воплощенная доброжелательность и чуткость. Прежде всего, как Монтэгю, вероятно, помнит, сказал судья, он сам заранее предостерегал его, что враги будут предпринимать всяческие попытки его атаковать и порочить его репутацию и что в ход будут пущены все самые тонкие приемы, чтобы повлиять на него. Монтэгю должно быть ясно, что эти слухи также входят в план борьбы с ним; и даже если они были переданы ему самым близким другом, то это ничего не значит,— ибо откуда Монтэгю может знать, кто сообщил их этому близкому другу?

Судья осмеливается выразить надежду, что, какие бы слухи ни распространялись, это не заставит Монтэгю поверить, будто он, судья, может советовать ему совершить неблаговидный поступок.

— Нет,— сказал Монтэгю,— однако, можете ли вы поручиться, что за спиной мистера Хэсбрука не стоят заинтересованные лица?

— Заинтересованные лица? — переспросил тот.

— Я подразумеваю людей, связанных с «Фиделити» или с другими страховыми компаниями.

— Что вы! — сказал судья.— Конечно я не могу за это поручиться.

На лице Монтэгю изобразилось удивление.

— То есть вы хотите сказать, что не знаете?

— Я хочу сказать,— последовал ответ,— что даже если бы я и знал, то все равно не счел бы себя вправе разглашать это.

Монтэгю глядел на него в полном изумлении: он никак не ожидал такой откровенности.

— Мне и в голову не приходило,— продолжал тот,— что это может иметь для вас какое-нибудь значение.

— Позвольте...— перебил Монтэгю.

— Потрудитесь меня понять, мистер Монтэгю,— прервал судья.— Этот процесс представлялся мне несомненно справедливым, таким же представлялся он и вам. Единственное, в чем вы, на мой взгляд, имеете право требовать ручательства, это в том, был ли он возбужден с действительно серьезными намерениями. В этом я был абсолютно уверен. И, думаю, не важно, стоят за спиной мистера Хэсбрука какие-то заинтересованные лица или нет. Допустим однако, что имеются группы, считающие себя обиженными администрацией «Фиделити» и ищущие предлога проучить ее. Судите сами, можно ли было бы оправдать юриста, который отказался бы вести явно справедливое дело потому только, что ему известно, будто кто-то руководствуется в этом деле частными мотивами? Наконец, возьмем чрезвычайный случай — наличие борьбы партий внутри общества, на что, как вы говорите, вам намекали. Что ж, тогда это была бы потасовка между ворами, и, здраво рассуждая, я не вижу никакой причины, почему бы остальной публике не пожать плодов такой ситуации? Те, кто является членами общества, первыми узнают о происходящем, и если б вам самому подвернулся случай воспользоваться в оравой борьбе таким преимуществом, скажите, разве вы упустили бы его?

Судья говорил и говорил—очень мягко, успокоительно, с вкрадчиво-усыпляющей убедительностью! За его плавно текущими фразами Монтэгю ощущал присутствие какой-то важной задней мысли; она не была выражена ни словом, ни намеком, однако насквозь пронизывала всю его речь, как в музыке тональность пронизывает мелодию. Молодой юрист получил большой гонорар, ему попалось приятное, легкое дело; и, как человеку светскому, ему, право же, не пристало доискиваться подоплеки этого дела. Он услышал какие-то сплетни, и забота о своей репутации заставила его проявить беспокойство; но приехал он просто для того, чтобы его погладили по спинке, обнадежили и помогли сохранить гонорар, не потеряв при этом уважения к самому себе.

Монтэгю распрощался с судьей, поняв, что от беседы с ним все равно толку не будет. В конце концов его имя уже связано с этим процессом, и, расторгнув договор, он ничего не выиграет. Но свидание с судьей помогло ему установить две вещи: во-первых, что его клиент — подставное лицо и что действительно процесс сводится к склоке между ворами; и во-вторых, что у него нет никакой гарантии в любой момент не быть выкинутым за борт, кроме одной трогательной уверенности судьи в добропорядочности каких-то неведомых ему лиц.