Столица

Но Монтэгю и виду не подал, что знает старика; он продолжал сидеть, заботливо поддерживая несчастного. Тоненькая струйка крови выбежала из-под платка и поползла по его щеке; старик, притронувшись к ней пальцем, весь затрясся.

— Рана большая? — спросил он.

— Не очень, но два-три шва, может быть, наложат,— сказал Монтэгю.

— Пошлите за моим домашним хирургом,— добавил старик.— Если я потеряю сознание или случится еще что-нибудь, вы найдете его адрес и фамилию в футляре с моими визитными карточками. Но что это, слышите?

С дороги до них донесся шум голосов.

— Хелло! — крикнул Монтэгю.

Минуту спустя к ним подбежали двое одетых в автомобильные костюмы мужчин и застыли в неподвижности перед открывшимся их взорам зрелищем.

По просьбе Монтэгю они поспешили разыскать бревно, с помощью которого общими силами приподняли корпус машины и вытащили из-под него уже окоченевший труп шофера.

Покончив с этим, Монтэгю вернулся к старому Граймзу.

— Куда вы хотели бы, чтобы вас отвезли? — спросил он.

Тот, казалось, был в нерешительности.

Я направлялся к Харрисонам,— сказал он.

— К Лесли Харрисону? — переспросил Монтэгю. (С Харрисонами он познакомился у Дэвонов).

По выражению его лица старик понял, что Монтэгю знает их.

— Вы с ними знакомы? — спросил он.

— Да.

— Это недалеко,— сказал старик.— Пожалуй, мне лучше всего поехать именно к ним.

Он, видимо, хотел еще что-то сказать и не решался* но вдруг, поймав руку Монтэгю, притянул его к себе и зашептал:

— Обещайте... что вы... что вы никому не расскажете... Догадавшись, на что он намекает, Монтэгю ответил:

— Все останется между нами.— Но в нем снова поднялась волна отвращения к этому бесконечно жалкому существу.

Старика отнесли в машину, но так как, укладывая и накрывая одеялом тело шофера, люди несколько замешкались, то он уже брюзгливым тоном стал спрашивать, почему так долго не едут.

В течение десяти-пятнадцатиминутного переезда он сидел, крепко уцепившись за Монтэгю, и замирал от страха всякий раз, когда машина делала поворот.

Наконец доехали до Харрисонов; им отворил ливрейный лакей; при виде упакованного в медвежью шкуру длинного свертка, покоившегося на руках Монтэгю, с его лица на миг соскочила заученно бесстрастная мина.

— Пошлите за миссис Харрисон,— сказал Монтэгю и положил сверток на диван в холле.— А вы,— приказал он другому слуге,— немедленно вызовите врача.

Вошла миссис Харрисон.

— Это мистер Граймз,— сказал Монтэгю.

За его спиной кто-то испуганно ахнул; он обернулся и увидел Лору Хэган в костюме для прогулок, свежую и раскрасневшуюся, видимо только что с мороза.

— Что случилось?— воскликнула она.

Монтэгю в двух словах рассказал ей, и пока она поспешно раздевала и утешала старика, он стоял рядом. Потом отнес его наверх и, спустившись обратно в холл, стал дожидаться приезда врача.

Только на пути домой он нашел наконец время подумать о Лоре Хэган и о том, как хороша она была в своих зимних мехах. Неужели всегда, подумал Монтэгю, ему суждено встречаться с ней только при таких обстоятельствах, когда ей не до него и она его совсем не замечает.

Дома он рассказал о своем приключении и неожиданно для себя сделался героем дня. До позднего вечера ему пришлось давать интервью репортерам различных газет, и одному из них он был вынужден отказать в просьбе сфотографироваться. У Дэвонов среди гостей не было, кажется, человека, который не знал бы старого Генри Граймза, и если шутки, отпускаемые на его счет собравшимися здесь людьми, являлись отголоском общего к нему отношения, то, подумал Монтэгю, бедняга был прав, говоря, что на белом свете у него нет ни единого друга.

Сойдя на следующее утро вниз, Монтэгю прочел в газетах пространные описания происшествия и выяснил, что Граймз особенно не пострадал, отделавшись легкой раной на голове и сильным нервным потрясением. Несмотря на это, Монтэгю счел своим долгом нанести визит, чтобы лично справиться о состоянии его здоровья, и незадолго до завтрака поехал к Харрисонам.

Лора Хэган сошла к нему в белом утреннем туалете.

Она подтвердила сообщенные газетами добрые вести, добавив, что дядюшка сейчас спокойно почивает. Не упомянула она только о том, что врач примчался сюда как на почтовых с двумя сестрами милосердия и поместился в доме и что бедного старика миллионера лишили даже его сухого печенья и молока. Зато она сказала, что он с особенной теплотой вспоминал, как внимателен был к нему Монтэгю, и от души просил его поблагодарить. Но Монтэгю был достаточным скептиком, чтобы этому поверить.

Впервые Монтэгю разговаривал с мисс Хэган с глазу на глаз. У нее был мягкий, ласковый голос, в котором слышалась едва уловимая южная интонация, и вся ее манера говорить не нарушала чар ее гармоничной, благородной внешности. Монтэгю оставался у нее ровно столько, сколько дозволяло приличие.

Всю дорогу домой он думал о Лоре Хэган. Он впервые встретил женщину, с которой ему хотелось бы сойтись ближе; женщину сдержанную, обладающую чувством собственного достоинства, способную размышлять. Но ему нечего и мечтать подружиться с ней — она так богата!

Обойти этот факт было невозможно, да Монтэгю и не пытался. Он достаточно насмотрелся на женщин с большим состоянием и знал, как они относятся к самим себе и как к ним относятся окружающие. Может быть, в глубине души они бы и хотели быть чем-нибудь другим, а не только хранительницами своих сокровищ, но желание их было напрасно: деньги шли с ними об руку, и им приходилось охранять их от многочисленных посягательств. Монтэгю одну за другой припоминал богатых наследниц; только что начавших выезжать девушек, внешне обворожительных и нежных, как бабочки, но с сердцами непроницаемыми, как стальная кольчуга. С детства их приучили считать себя представительницами финансовой силы, а всех прочих людей авантюристами, покушающимися на их деньги. Это отношение проскальзывало в каждом произносимом слове, в каждом взгляде, в каждом движении. И он снова подумал о Лоре Хэган и об огромном состоянии, которое предстояло ей унаследовать; он представил себе ее жизнь — всех этих осаждающих ее лизоблюдов, паразитов и льстецов, и плетущих вокруг нее свои сети мамаш, и любящих сестриц и кузин, придумывающих, как бы втереться в ее доверие! Какой же вывод из всего этого мог сделать человек бедный, да к тому же с чувством собственного достоинства. Один единственный — Лора Хэган для него недоступна.

Глава шестнадцатая

Вернувшись в город, Монтэгю ревностно принялся за прерванные занятия, а Элис каждый свободный от светских обязанностей час посвящала наблюдению за тем, как подвигается шитье нового платья, в котором ей предстояло поддержать честь фамилии на открывающем сезон балу миссис Дэвон. До этого великого события оставалась неделя, и общество ожидало его с таким же нетерпением, с каким дети ждут рождества. Приглашены были все, кого знал Монтэгю, и все собирались, за исключением тех, кто в это время случайно был в трауре. Отвергнутые вознаграждали себя сплетнями, вкладывая в них всю горечь своей досады и зависти.

В этот знаменательный вечер двери особняка миссис Дэвон открылись спозаранку, но лишь немногие приехали раньше полуночи. Вся фешенебельная публика считала обязательным побывать сначала в опере, а кроме того, в тот же день в нескольких домах состоялись большие званные обеды. Счастливы были те, кому после столь обильной еды и питья не напомнила о себе печень, ибо в час ночи у миссис Дэвон подавался первый солидный ужин, а в четыре часа — второй. Для приготовления этих трапез в дом Дэвонов задолго до бала вселилась дюжина дополнительных поваров: гордость миссис Дэвон не допускала, чтобы угощенье для ее гостей закупалось на стороне, у какого-нибудь поставщика готовых блюд.

Монтэгю так и не удалось разгадать, что же представляет собой удивительное явление светской жизни, известное под именем миссис Дэвон. Он приехал на ее бал и получил там ровно столько удовольствия, сколько его можно получить, толкаясь в толпе приглашенных; и, если не считать, что раза два он ввязывался в случайные разговоры с многочисленными сыщиками, которых он принимал за гостей, то все обошлось более или менее благополучно. И все время, пока его к кому-то подводили и с кем-то знакомили или кого-то заставляли вертеть в танце, он с удовольствием озирался вокруг. Широкая лестница, холл и все гостиные были превращены в тропический сад с пальмами, вьющимися виноградными лозами, азалиями, розами и громадными вазами, полными красных понсеттий, сквозь которые просвечивали сотни сверкающих огней. (Передавали, что этот бал истощил цветочные запасы страны вплоть до самой Атланты.)