Столица

— Еще один вопрос,— сказал Монтэгю.— Почему ты хочешь нас познакомить?

— А почему бы и нет? — ответил Оливер.— Тебе это не повредит — развлечешься. Видишь ли, они узнали, что у меня есть брат, и просили тебя привезти. Не могу же я вечно прятать тебя, как ты думаешь?

Разговор происходил по пути к Ивэнсам. Они жили на Риверсайд-Драйв, и когда Монтэгю вышел из кеба и разглядел смутно вырисовывающиеся в полутьме громоздкие очертания их дома, он не мог сдержать восклицания:

— Ну и махина — точь-в-точь тюрьма!

— О да, места у них достаточно,— со смехом ответил Оливер.— Это я им удружил. Ведь это, знаешь, старый дворец Лэмсонов.

Места и впрямь было довольно, довольно было и всяких причуд роскоши,— Монтэгю подметил это с первого взгляда. Были тут и лакеи в коротких штанах, с красными лентами и золотыми галунами, были и мраморные галереи, и камины, и фонтаны, были и картины французских мастеров и настоящие фламандские гобелены. Лестница в их дворце поднималась полукружиями и была устлана вытканной на заказ белой бархатной дорожкой, которую часто приходилось менять; на верхней площадке покоился шестивековой древности белый кашмирский ковер — и так далее, все в том же роде.

Наконец появилось и семейство: тощий, гигантского роста мужчина со смуглым обветренным лицом и торчащими седыми усами — сам Джек Ивэнс; рядом с ним миссис Ивэнс — низенькая и пухлая, с симпатичным лицом и умеренным количеством бриллиантов; тут же и две мисс Ивэнс—обе с горделивой осанкой, стройные и безупречно одетые. «Что ж, они вполне приличны»,— мелькнуло у Монтэгю.

Однако мисс были «вполне приличны», пока не открывали рта. Но стоило им сказать два слова, как всякий тотчас же вспоминал, что Ивэнс — бывший шахтер, а его супруга служила когда-то кухаркой на ранчо; голоса у Энн и Мери были грубые, и все,что они говорили или делали, казалось неестественно.

Оливера и Монтэгю провели в пышную столовую, отделанную в стиле Генриха II, с достопримечательным камином — его облицовка в точности воспроизводила каминную доску во дворце Фонтенбло — и с четырьмя большими аллегорическими изображениями Утра, Вечера, Полдня, и Полночи на стенах. Других гостей не было; стол, представлявшийся в этой просторной комнате игрушкой, был накрыт на шестерых. И вдруг мгновенная -вспышка воображения — с такой яркостью, что он чуть не вздрогнул от ужаса,— открыла Монтэгю, что значит не быть допущенным в общество. Обладать таким великолепием — и не иметь близких, с которыми им поделиться. Владеть столовыми в стиле Генриха II, гостиными в стиле Людовика XVI, библиотекой в стиле Людовика XIV — и всегда видеть их пустыми! Не иметь никого, с кем поехать на прогулку или просто побеседовать: ни единого человека, которого можно было бы навестить или с которым поиграть в карты; ездить в театр и в оперу, но и там ни с кем не перемолвиться словом! Мало того: чувствовать на себе дерзкие и насмешливые взгляды! Жить в этом громадном дворце и сознавать, что вся орава слуг, выказывая в лицо раболепную преданность, скалит за вашей спиной зубы! Терпеть это изо дня в день и не иметь возможности от этого избавиться! И, наконец, вне дома встречать надругательство и презрение общества и всех его бесчисленных прихвостней и паразитов, подражателей и поклонников!

А между тем кто-то из членов этого маленького семейства дерзнул бросить вызов — поднял меч и смело двинулся вперед, чтобы преодолеть и сломить окружающую враждебность! Монтэгю стал приглядываться к каждому из четверых, стараясь разгадать, кто же был движущей силой в этом отчаяннейшем из отчаянных предприятий!

Пользуясь методом исключения, он мало-помалу открыл секрет. Это не мог быть сам Ивэнс. Сразу было видно, что, со светской точки зрения, старик абсолютно безнадежен; никакая сила не изменит его больших волосатых рук и тощей жилистой шеи или его неодолимой склонности сползать со стула и вытягивать скрещенные длинные ноги. Лицо и речь Джека Ивэнса были так характерны, что на ум сами собой приходили горные тропинки, разведчик с его вьючным мулом, дым лагерных огней и запах свиной грудинки с бобами. Семнадцать долгих лет этот человек шагал по пустыням и диким горным кряжам, и природа наложила глубокий отпечаток на его тело и душу.

За обедом он заметно стеснялся, но со временем Монтэгю удалось с ним сойтись. И когда Ивэнс убедился, что Монтэгю не принадлежит к числу осаждавших его вымогателей, он сам открыл ему свое сердце.

Напав когда-то на богатую жилу, Ивэнс не выпустил ее из рук; он расправился с соперниками, хотевшими ее отнять, скупил железные дороги, владельцы которых старались свести на нет его труды,— и теперь пришел на Уолл-стрит, чтобы сокрушить людей, пытавшихся разорить его железные дороги. Но эта суровая борьба не ожесточила его нежное, как у женщины, сердце, и вид истинного горя был ему невыносим. Он принадлежал к тем людям, которые не задумываясь вынут из заднего кармана пачку десятитысячных кредиток и отдадут нуждающемуся, если уверены, что это его не оскорбит. С другой стороны, про него рассказывали, как однажды, увидав, что проводник на его железной дороге позволил себе грубость по отношению к женщине-пассажирке, он вскочил, дернул рычаг тормоза и среди ночи, в тридцати милях от ближайшего города, высадил этого субъекта на полотно.

— Нет, это все мои бабы,— говорил он Монтэгю, мрачно усмехаясь.— Меня называют нуворишем, и пусть; когда мне приходит охота встряхнуться, я удираю к себе на приволье — и дело с концом. Но вот бабы — те и впрямь забрали себе в голову невесть что.— И старик с грустью добавил, что нежданное обогащение плохо тем, что оставляет женщин совсем без дела.

Это не могла быть и миссис Ивэнс. «Сэри» — как называл ее глава дома — сидела за обедом рядом с Монтэгю, и он скоро заметил, что достаточно самого легкого поощрения, чтобы эта добрая леди сделалась простой и естественной. Воспользовавшись своим положением новичка в Нью-Йорке, Монтэгю помог ей в этом, посетовал, как трудно выбиться в люди там, где процветает бесшабашная расточительность. Миссис Ивэнс живо подхватила эту тему, и сразу же обнаружилось, что она самое добродушное и безобидное создание в мире, истомившееся по каше с черной патокой, оладьям, хлебе, поджаренном на свином сале, и прочим сытным кушаньям, тогда как повар заставляет ее есть какие-то pates de foie gras[19] в желе, выкормленных молоком цесарок и Biscuits glaces Tortoni [20].

За столом миссис Ивэнс, конечно, не высказала этого,— она мужественно выдерживала свою роль, чем и доставила Монтэгю случай посмеяться про себя.

Миссис Ивэнс рассуждала о том, какое ужасное место для молодых людей эта столица и как она опасается вызвать сюда своего сына.

— Мужчины здесь совсем безнравственные,— провозгласила она и глубокомысленно добавила: — Я Даже пришла к выводу, что на Востоке они попросту амфибиозны!

Увидав, что Монтэгю изумленно поднял брови и его лицо выражает полнейшее» недоумение, она спросила:

— Вы со мной не согласны?

Он поспешил ответить, что ему как-то еще не приходилось над этим задумываться.

И только часа два спустя, во время разговора с мисс Энн, он понял наконец, в чем дело.

— Сегодня мы завтракали с леди Стоунбридж,— сообщила эта юная особа.— Вы ее знаете?

— Нет,— ответил Монтэгю, который никогда о ней и не слышал.

— По-моему, у этих английских аристократок отвратительный язык,— продолжала Энн.— Вы замечали?

— О да,—согласился он.

— И они так циничны! Знаете, леди Стоунбридж положительно шокировала мою мать: она сказала, что совершенно не верит в брак и что, по ее мнению, все мужчины от природы полигамны!

Впоследствии Монтэгю сдружился с миссис Сэри и однажды, как-то сидя днем в ее гостиной стиля Petit Trianon [21], спросил напрямик:

— Скажите на милость, чего ради вы так стремитесь попасть в общество?

19

Паштет из гусиной печенки (франц.).

20

Облитый сахаром бисквит от Тортони (франц.).

21

В стиле Малого Трианонского дворца (франц.).