Столица

Церковь св. Цецилии представляла собой интереснейшее место. Посещение церкви являлось еще одним светским обычаем, который по своей значительности приравнивался к таким важным общественным функциям, как присутствие в опере. Великолепный храм был выложен плитами резного мрамора и украшен деревом редких пород. Освещенные неяркими церковными огнями, поблескивали драгоценные украшения. У входа в храм останавливались экипажи со светскими дамами; они входили в храм, шурша новыми шелковыми юбками и накрахмаленным, надушенным бельем, в безукоризненных перчатках и шляпках, словно только что сошли с картинки, неся в руках скромные маленькие молитвенники. За ними неторопливо следовали мужчины в новых фраках и блестящих шелковых цилиндрах. Мужчины высшего света всегда свежевыбриты, аккуратно причесаны и в новых перчатках, но теперь от них так и веяло праздничной атмосферой. Горе неверным и еретикам, не приявшим очищения и пребывающим во тьме кромешной; горе тем, кому неведомо блаженное чувство радостного воскресного покоя,, когда, умытый, приглаженный и надушенный, чистый, спокойный и добрый, отдыхаешь душой после поистине ужасных шести порочных дней светской жизни.

А после этого прогулка по авеню вместе с прихожанами нескольких десятков других церквей — настоящий парад самых элегантных туалетов; сюда стекалась половина столицы, чтобы только посмотреть на них!

Среди избранного общества прихожан церкви святой Цецилии революционные доктрины христианской религии не вызывали ни смущения, ни тревоги. Случайного посетителя, пожалуй, могло бы привести в смятение торжественное провозглашение анафемы или притча о богаче и игольном ушке. Но прихожане церкви святой Цецилии давно уже поняли, что к подобным вещам следует относиться как к подвигам благородного рыцаря Ламанчского; они придерживались точки зрения французского маркиза, который считал, что всемогущий не раз призадумается, прежде чем предать анафеме такого, как он, джентльмена.

К подобным поучениям привыкли с детства, и они воспринимались как нечто само собою разумеющееся. В конце концов ведь доктрины эти исходили из уст людей, посвятивших себя слову божию, а для простого смертного подражать им было бы неподобающей самонадеянностью. Истолкование их — дело богословов и служителей церкви. Поэтому у простых людей, когда они их слышали, сердца обретали покой, ибо среди них не было ни паникеров, ни фанатиков; а просто очень тактичные, культурные джентльмены к епископу этого района столицы относились с почтением,— он вращался в избранном обществе и состоял членом самых привилегированных клубов.

Скамьи в церкви святой Цецилии арендовали, и на них постоянно был большой спрос. У тех, кто всеми силами пытался пролезть в высшее общество, вошло в привычку являться в эту церковь каждое воскресенье; они раскланивались, заискивающе улыбались и вопреки рассудку все надеялись на какой-нибудь благоприятный случай. Ненароком зашедший в церковь посетитель зависел от гостеприимства постоянных' ее прихожан, но если этот посетитель имел достаточно представительную внешность, то обычно около него тотчас же появлялись корректные, бесшумно двигающиеся младшие церковные служители и находили для него место. Однако «непредставительные» лица здесь появлялись редко,— пролетариат отнюдь не кишит у ворот церкви святой Цецилии. Часть дохода от щедрых даяний прихожан шла на поддержание «миссии» Ист-Сайда, в которой молодые священнослужители вели борьбу с врожденными пороками людей низших классов, упражнялись в умилительных проповедях, не теряя в то же время надежд заполучить местечко в «настоящей» церкви. Обществ пившее своих религиозных пастырей, было бы глубоко шокировано одним только предположением, что оно может оказывать на них давление. Но молодые священники на собственно? горьком опыте убедились в существовании системы «неестественного» отбора, по которому из-за отсутствия приятных манер и хорошего костюма им приходилось надолго застревать в трущобах. Однажды произошла забавная оплошность: в Нью-Порте построили новую прекрасную церковь и назначили в нее молодого красноречивого священника; все высшее общество, собравшееся на первое богослужение, сидело и слушало в полном оцепенении изливавшиеся из уст юного ревнителя церкви яростные обличения их собственных безумств и пороков! Надо ли говорить, что в следующее воскресенье туда не явился ни один из представителей высшего общества и что не прошло и полугода, как церковь пришлось закрыть из-за отсутствия средств и здание было продано!

В церкви св. Цецилии богослужение сопровождалось изысканной музыкой, которая привела Элис в некоторое смущение: она ее нашла уж слишком возвышенной. Миссиc Уинни посмеялась над ней и предложила сходить на дневную службу в ближайшую церковь; там у них был и оркестр с арфой, и оперная музыка, и ладан; прихожане молились стоя на коленях и исповедовались в особых исповедальнях. Были, видимо, люди, которым эта игра з обрядность католической церкви, доведенная, до грани безнравственности, щекотала нервы; точь-в-точь как ребенок с замиранием сердца испытывает себя, подходя к самому краю обрыва. На «отце» этой церкви было богатое облачение с треном -в несколько ярдов, украшенное драгоценностями и стоившее невероятное количество тысяч долларов. Во время службы он то и дело прохаживался в сопровождении внушительной процессии по широким проходам между рядами скамеек, чтобы все прихожане смогли хорошенько разглядеть его великолепие. По этому поводу в церкви возникали самые бурные пререкания, были написаны горы памфлетов, пускались в ход всяческие интриги, дело доходило до крупных общественных конфликтов.

Но Монтэгю с Элис не присутствовали на службе, они разрешили себе весьма плебейское удовольствие — проехаться в «подземке». До сих пор они еще не успели познакомиться с этой достопримечательностью столицы. Люди, принадлежащие к высшему свету, видели только Мэдисон и Пятую авеню, на которых среди отелей и церквей находились их дома; им приходилось бывать в расположенном поблизости районе магазинов, куда они ездили за покупками, а также в районе театров и парка, расположенного к северу. Если не считать автомобильных прогулок, это было все, что они видели в столице, и когда приезжие интересовались Аквариумом, фондовой биржей, музеем искусств, Таммани-Холлом и Эллис-Айлендом, куда приезжали провинциалы, то коренные жители столицы глядели на них в изумлении и восклицали:

— Боже мой, неужели действительно вы хотите все это осматривать? Я живу в Ныо-Иорке с самого рождения и ни разу там не был!

Приезжающим в столицу полчищам туристов обычно предоставлялся специальный туристский автобус, в котором могли разместиться от тридцати до сорока человек. Автобус этот совершал рейс от Бэттери до Гарлема, и сидевший у мегафона молодой гид выкрикивал названия и достопримечательности мест, которые они обозревали. Народ без всякого почтения прозвал этот автобус «брехуном», и многие утверждали, что туристская компания содержит в китайском квартале бутафорский притон для курения опиума и такой же подвальный кабачок в Бауэри, где сидят наемные «опасные субъекты», на которых глазеют доверчивые экскурсанты из Оклахомы, Каламазу и прочих мест. Разумеется, новоиспеченным членам высшего общества не к лицу было разъезжать в «брехуне»; катание в подземке еще куда ни шло. И вот они уже мчатся по длинному туннелю из камня и стали, оглушенные невообразимым грохотом. Как все прочие смертные, они вышли из подземки, взобрались вверх по крутому склону холма и остановились у надгробного памятника генералу Гранту. Это было громадное мраморное сооружение, воздвигнутое на вершине холма, с которого открывался вид на Гудзон. По своей архитектуре памятник не отличался особой красотой, но, поразмыслив, можно было утешиться тем, что и сам герой не стал бы слишком об этом тревожиться. Памятник был похож на ящик из-под мыла, на который поставили коробку из-под сыра. И эти скромные, всем знакомые предметы домашнего обихода не были в противоречии с образом скромнейшего из всех великих людей, когда-либо живших на земле.