Зеленый берег

— Как видишь, — заканчивала она, — и мне было над чем призадуматься. Я, разумеется, сделала для себя соответствующие выводы. Но выводы эти оказались не совсем безупречными. Я надумала извиниться перед девочкой Зюбаржат в присутствии всего класса, тогда как достаточно было сказать, что обвинение Зюбаржат оказалось ошибочным. Директор школы, возможно из жалости ко мне, постарайся замять это некрасивое дело.

Я тогда жестоко осуждала свое поведение. Ведь я прежде всего учительница, значит, не должна в любом случае кипятиться и уж тем более не давать рукам волю. По отношению к детям это прежде всего бесчеловечно, не говоря уже о том, что и вообще некультурно.

— Ты я теперь осуждаешь себя за тогдашнюю горячность? — спросил Агзам.

— А как же не осуждать! Я не хочу подражать навыкам старой школы. Речь принципиально идет о том, чтобы усвоить на практике современную, передовую педагогику. Вот о чем я забочусь, Агзам. Я и сейчас краснею от стыда, вспоминая тот позорный случай!

— Ясно, — кивнул Агзам. — Теперь я понимаю, почему ты в начале разговора задала мне такой каверзный вопрос. Ты проверяешь, насколько я могу быть твоим единомышленником. Сразу-то ведь и не догадаешься, чего ты хочешь…

— Если бы ты умел предвидеть все заранее, то был бы великим человеком, — перебила Гаухар. — И вряд ля я посмела бы утруждать тебя своими расспросами: у великих людей нельзя отнимать время мелочами.

Агзам рассмеялся, по привычке откинув голову.

— Ты, Гаухар, не только задира, но и умница. Язычок у тебя наточен. Но не в том дело. Я еще не полностью ответил тебе, и ты напрасно перебила меня Так вот, слушай… Что касается твоих стремлений быть полноценной современной учительницей — можешь вполне рассчитывать на меня. Тут я всецело твой союзник. — Он по-мужски твердо выговорил эти слова: сможешь рассчитывать», «твой союзник», — казалось, вкладывая в них какой-то особый, второй, может быть, главный смысл. — Ну, а в другом…

— Что в другом? — опять не утерпела она.

— Сейчас скажу и о другом… Должно быть, ты уже на всю жизнь оставила себе зарубку после допущенной ошибки, которую вернее можно бы назвать проступком?

— А как же иначе это можно назвать? — нахмурилась Гаухар.

— Ну, подожди же, — просительно сказал он, — «Я ведь не назвал это доблестью, а все же проступком… По твоим словам, ты «растолкала» или «расшвыряла» драчунов. Значит, допустила физическое воздействие, так как все твои благоразумные слова уже не могли подействовать на распоясавшиеся ребят. Но вот Каюм и Гафар почувствовали толчок в спину и вдруг… образумились, пришли в себя. О чем это говорит?

— О чем? — заметно побледнев, повторила вопрос Гаухар.

Агзам только развел руками в ответ.

— Теперь возьмем мой случай… Я поступил грубее, по-мужски. Но ведь негодник Агли был куда более испорчен, нежели твои Каюм и Гафар. Однако и он сразу скис, когда я начал трясти его за шиворот. А ведь он был достаточно испорчен! — Тут Агзам возвысил голос: — Я намеренно сказал: не избалован, а именно испорчен… долготерпением учителей… Но подожди, подожди! — остановил он, заметив, что Гаухар порывается возразить. — Упаси бог, не сочти меня сторонником физических мер воздействия. Я говорю всего лишь о разумной твердости учителя. О строгости, о металле в голосе, может быть — о решительности, когда учитель видит, что кто-то в классе опасно распустился и что дальнейшие кисло-сладенькие увещевания не только неуместны, но уже вредны. Мало ли средств энергичного воздействия может найти умный учитель, не прибегая к толчкам… Вместо того чтоб самому кипятиться и давать волю рукам, надо искать эти средства. Искать коллективно, сообща. Вот что я хотел сказать, Гаухар! — И спросил теперь уже в своем обычном спокойном и ровном тоне: — Ты согласна со мной?

Гаухар не ответила. Ее молчание слишком уже затянулось.

— Ты согласна? — настойчиво повторил Агзам. Она в раздумье пожала плечами.

— Я не могу так сразу ответить, Агзам… Я знаю только одно: учитель никогда не должен быть успокоенным, самодовольным. Но ему следует держаться, так чтобы ученики не замечали всегдашней его настороженности, собранности. Это не просто навык. Это искусство. Потому что ни одно чрезвычайное происшествие в классе не похоже на другое. Как и всякое искусство, работа учителя требует одаренности, творчестве, не говоря уже о любви к делу.

— Ты умница! — еще раз похвалил ее Агзам.

В голосе его Гаухар уловила нотки, в которых звучало нечто похожее на восхищение. Это было приятно ей. Но сейчас же она заставила себя подумать. «Мне только показалось. Впрочем, неважно. Самое главное — чтоб Агзам был искренен».

Она заговорила о трудностях в работе учителя; вспомнила о «технариках» Миляуши, о том, как сами преподаватели порой увлекаются односторонним развитием учеников. Оказывается, Агзам знал об истории с «технариками», и Гаухар оставалось только пошутить:

— Вон до чего осведомленное у нас начальство — ничем не удивишь.

— Чего ж тут особенного? — серьезно ответил Агзам. — Ведь у меня и у тебя, в сущности, одна и та же работа. — Кажется, ему доставило удовольствие напомнить лишний раз, что их связывает общее дело.

Гаухар ничуть не меньше радовалась этой связи и готова была бесконечно продолжать разговор.

— Ну, если уж речь зашла о Миляуше, надо сказать — она далеко не простушка и не только веселая собеседница в компании, она умеет быть взыскательной к себе, умно и тонко рассуждает об особенностях работы учителя. Знаешь, в чем она недавно призналась мне, — продолжала Гаухар. — Говорит, что недовольна собой. Ведь она в первый же год работы здесь приняла старший класс. И до сих пор чувствует, что не хватает контакта со своими учениками. Почему? Главным образом потому, объясняет Миляуша, что ей не довелось заниматься с ними воспитательной работой с первых же классов. А теперь, когда ребята подросли, это уже значительно труднее. И это беда не только одной Миляуши, — добавила от себя Гаухар. — У нас вообще не заботятся о тесной связи воспитания с обучением…

Она вопросительно посмотрела на Агзама. — Я вполне согласен и с тобой, и с Миляушей, — ответил он.

— Это правда?! — вырвалось у Гаухар. Казалось бы, что тут особенного, если мнения их совпали? Но Гаухар была обрадована, словно они пополам разделили счастливую находку.

— Да, — подтвердил Агзам, — ошибку, допущенную в воспитании, бывает трудно исправить, потому что она с годами закрепляется в психике ребенка. Если же мы с первых же классов будем приучать ребят, например, к моральной устойчивости, они будут крепче держаться перед лицом всяческих житейских искушений и неурядиц.

— Очень правильно! — Вдруг Гаухар лукаво улыбнулась. — Тебе не кажется, что у нас происходит заседание педагогического совета… вдвоем? — добавила она после паузы.

— Пожалуй, похоже, — невозмутимо согласился Агзам. — Но ведь не я первый начал это заседание. И в своих высказываниях не собирался открывать новую звезду. Я позволил себе всего лишь развить правильную мысль Миляуши.

«Ах, вон как! — задорно подумала Гаухар. — Сейчас ты убедишься, что интересные мысли появляются не только у Миляуши». Все же, боясь показаться самоуверенной, она начала издалека и осторожно:

— Агзам, я хотела поделиться с тобой одним взволновавшим меня вопросом. Ты не против?

— Отчего же… Я буду благодарен тебе за доверие.

— Ты ведь знаешь, Агзам, я учусь заочно на отделении татарского языка.

— Конечно, знаю. Что ж тут особенного? — Но лицо у него стало серьезным и взгляд более острым.

— Так вот, видишь ли… Как-то мы разговорились в учительской о высшем заочном образовании. Одна из учительниц, уже довольно пожилая, татарка по национальности, вдруг говорит мне: «Я слышала, ты учишься на татарском отделении. Правильно ли делаешь, милая? Перспективно ли это? — И, поджав губы, съязвила — Может, это нужна тебе для диплома?» Понимаешь, Агзам, на что она намекала? — дрогнувшим голосом спросила Гаухар.