Московское воскресенье

Катя лежала, закрыв глаза. Это письмо пробудило в ней воспоминания, которые хранились в тайниках души, куда она не любила заглядывать. Она редко думала и о доме. Писала коротко: жива, здорова, не беспокойтесь. Павлу она писала в минуты усталости, чтоб мысли о нем развлекли ее, приободрили.

Но последнее время она так ослабла, что даже письмо Павла не развеселило ее. Все, что не относилось к работе, казалось ей мелким, ненужным. Она не могла написать ответ Павлу, мысли ее были направлены только к своей жизни. Она должна завтра встать… Нельзя болеть, когда надо очищать Крым от врага. Надо закончить подготовку штурманов, выпустить их на самостоятельную работу. Ведь полк уже изучает подступы к Севастополю.

Внутренняя сила Кати была так велика, что она поборола все сомнения командира. Маршанцева разрешила ей приступить к работе и полететь с Нечаевой в район Севастополя. До рассвета она держалась, до последнего рейса, но, когда самолет приземлился, Катю вынули из кабины.

На другой день комиссар сказала ей:

— Поедешь в Кисловодск, полечишься.

— Мне некогда! — возразила Катя.

Тогда Речкина уже строго добавила:

— Это приказ командира, его, как тебе известно, не обсуждают, а выполняют.

Глава тридцать седьмая

В Кисловодске горные ветры уже смели пыль войны, повсюду ремонтировались и красились дома, расчищались парки.

В большом зале дома отдыха тихо, уютно. Ковры, мебель в чехлах, картины на стенах, но самое драгоценное — тишина.

Катя сидит за шахматным столиком и обдумывает замысловатый ход. Перед ней танкист Василий Шубин с обгоревшим красным лицом. Он прислонил ладонь ко лбу, спрятал от Кати лицо и думает о королеве, которой угрожает белый конь. Катя не торопит его. Она смотрит в окно на голубое небо, смотрит просто так, не прокладывая на его просторах никаких маршрутов. Она дышит свободно и глубоко, очищает сердце от угара войны.

Изредка тишину в зале нарушали отдыхающие, которые рассаживались за столиками поиграть в домино. Один из них подошел к репродуктору и включил радио. Хриплые звуки ворвались в зал. Катя с неприязнью посмотрела на радиолюбителя, но не решилась протестовать: пусть слушает, надоест — сам выключит, а если его попросишь, он еще сделает назло громче.

Катя опустила глаза на шахматную доску и ждала, что будет дальше. Случилось именно так, как она думала, — радиолюбитель выключил хрипящий аппарат и подошел к ее столу.

— Катя, это вы! Здравствуйте.

Катя вскинула голову. Перед ней стоял в голубой фланелевой пижаме лейтенант Рудаков.

Она даже испугалась: уж не преследует ли он ее?

— Лейтенант Рудаков! Откуда вы?

— Узнали? — спросил Григорий. — А меня направили отдохнуть, пока наша часть переформировывается. Ну, не думал вас здесь встретить. Хотя, признаться, давно разыскиваю вас. Где же дислоцируется ваш полк?

— В Крыму, — ответила она и наклонилась над шахматами: разговор окончен, пусть он не мешает.

Но Григорий не мог так легко упустить ее. Он должен высказать ей все, что накопилось на сердце.

Он заметил, что Катя, встретив его, не проявила никакой радости.

Пусть так, ему нужно только одно — глядеть на нее. Вот она, именно такая, какую он все время видел перед собой. Только, пожалуй, побледнела.

Он подвинул стул и сел напротив Кати. Ему даже нравилось, что она не смотрит на него: он успеет привести свои мысли в порядок. Вот у нее шевельнулась бровь, она чувствует на себе его взгляд. И чтоб не вызвать ее неудовольствия, Григорий перевел взгляд на шахматную доску и сказал танкисту, потерявшему ферзя:

— Эх ты, шляпа! Надо было конем ходить на С-5.

Партия окончена. Кате больше некуда отвести глаза, она должна взглянуть на Григория, должна спросить, хотя бы ради приличия: «Как поживаете?» Нельзя же в самом деле быть такой равнодушной. Но раздался звонок, приглашающий к столу, и она ушла.

Однако вечером, едва Катя вышла в сад, Григорий очутился возле нее, словно привлеченный светом ее карманного фонарика, которым она освещала лестницу.

— Добрый вечер, Катя!

Она посмотрела на него с недоверчивой улыбкой, отвергая все его попытки к разговору. Ей не хочется говорить, она должна быть одна, чтоб собраться с мыслями, отдохнуть. Но от этого Рудакова, видать, нелегко избавиться. Ну что ж, пусть говорит, но она не разожмет губ.

Григорий сделал вид, что не замечает ее холодности и неприязни, он подыскивал слова, которые вывели бы ее из мрачного оцепенения. Он весь день думал о ней, думал о той перемене, которую подметил в ней: раньше ее лицо было румяное, приветливое, сейчас оно мрачно, сурово, лицо человека, испытавшего смертельную опасность.

— Вы учились на математическом факультете? Завидую! А я только техникум окончил, потом поступил в летную школу. Но очень люблю математику.

Математику? Катя подняла голову. Взгляд ее выражал застенчивое любопытство.

И новая встреча. И еще. Утром. Вечером. За обедом. На прогулке.

Широкий платан бросает густую тень, над ним задумчивая луна разливает свой волшебный свет.

Рудаков решительно садится рядом:

— Я не помешаю?

— Садитесь.

— Может быть, вы меня и ждали? — осмелев, спросил Григорий, следя за лицом Кати: не обидится ли она на него?

Но она вдруг тепло улыбнулась и сказала:

— Я рада видеть вас.

— Я этого не ожидал.

— Почему? — лукаво улыбнулась Катя.

— Мне показалось, что вам было не до меня.

Катя глубоко вздохнула и чистосердечно призналась:

— Это почти так.

— Ну вот видите, я угадал! А я-то все время думал о вас. Да, да, — живо подтвердил он, заметив усмешку в ее глазах. — Я не расставался с вами со дня встречи на Кавказе. И даже в самую трудную минуту я думал о вас. Улыбнусь вам — и сразу успокоюсь. И если хотите знать, вы придавали мне мужества.

— Неужели?! — Катя недоверчиво покачала головой.

Он воскликнул с мягким упреком:

— Вы не верите мне?

Катя поторопилась успокоить его:

— Верю… Я тоже иногда вспоминала вас.

Лицо Гриши засияло, и она подумала: не сказала ли чего лишнего? Такие горячие парни придают слишком много значения каждому слову.

А Гриша даже не совсем поверил в ее искренность. Ему все казалось, что она из вежливости добра с ним, сказала только для того, чтобы утешить его. А если бы он попросил повторить, то рассердилась бы и оборвала: не время, мол, сейчас говорить о любви. Но он был весь во власти безрассудной отваги, и слова вылетали раньше, чем он успевал их продумать.

— Я всегда считал себя невезучим, но с этой минуты все переменилось. Если вы вспоминаете обо мне, значит, я самый счастливый человек.

Увы, чем крепче становилась их дружба, тем меньше у них оставалось времени. И вот настал час расставания. Григорий держит ее руки, смотрит на нее не отрываясь, старается запомнить ее доброе, ласковое лицо.

— Ждать до конца войны — это для меня не срок! Не для того я нашел тебя, чтобы забыть. Но подумай, дорогая, как я теперь буду беспокоиться! Каждую ночь я буду думать, что ты летишь на огонь врага, что в тебя целятся, что тебя хотят убить. С какой яростью я буду теперь уничтожать этих убийц! Поверь мне, милая, это не просто слова, которые произносятся в запальчивости, нет, я буду уничтожать их, чтобы сберечь тебя.

Он мог бы сидеть рядом с ней и говорить до утра, но Кате уже некогда было слушать эти страстные речи. Кроме того, она думала и о том, что любовь — что-то вроде уравнения со многими неизвестными, а сейчас у нее не было ни желания, ни времени решать это уравнение. Однако, уезжая, она дружески простилась с Рудаковым, обещала помнить о нем и писать часто-часто.

Глава тридцать восьмая

Катя вернулась в полк, когда он базировался под Севастополем в ожидании штурма этой крепости.

Все девушки были на аэродроме, ждали сигнала к вылету. Катя сразу направилась к своей «тройке», чтобы увидеть Дашу и, может быть, сегодня же приступить к работе.