Московское воскресенье

Катя выпрыгнула и побежала взглянуть, кто так неосторожно садится. Из соседнего самолета вылезла Женя.

— Это вы чуть не сшибли нас? — возмутилась Катя. — С кем ты?

— С Машей Зиминой, — неохотно ответила Женя. По ее голосу Катя поняла, что она недовольна своей летчицей.

— Слушай, Маша, — обратилась Катя к летчице, — неужели ты не видела наших сигналов? Почему ты срезала коробочку?

— Значит, не видела, — ответила с раздражением Зимина. — Вы бы еще круг до самой Москвы растянули, а мне некогда, вот я и срезала.

— Напрасно спешишь, не забывай правило ночника: «Спеши медленно».

— Не забуду, — сердито буркнула Зимина, резко повернулась и пошла к самолету.

Посмотрев ей вслед, Катя строго наказала Жене:

— Следи за ней! Она меня однажды подвела на Кавказе. И Даша говорила, что у нее нет никаких летных способностей. Не нравится мне, что ты летаешь с ней.

Женя усмехнулась:

— Надо же обучать новые кадры.

— Надо-то надо, да не в таком пекле.

Но Женя уже вскочила на крыло и помахала рукой.

Сегодня полк работал с запасной площадки, которая находилась в пятнадцати километрах от линии фронта. За ночь эта линия отодвинулась еще на пять километров. Немцы отступали, оставляя пункт за пунктом.

Сбросив на цель бомбы, самолет Нечаевой попал в жесточайший обстрел. И все же ей удалось вырваться из огня, но, обернувшись, Катя увидела, что прилетевший за ними самолет загорелся. Она закричала:

— Слева наш горит! Иди за ним!

Даша увидела самолет и сразу поняла — ничто ему не поможет. Потеряв управление, он круто падал. Передняя кабина уже была охвачена огнем. Потом огонь охватил вторую кабину, и оттуда полетели ракеты, будто штурман, поняв, что приближается смерть, посылала прощальный привет подругам.

Катя следила за этой страшной катастрофой. Самолет упал на территории противника. Вспыхнул костер. Катя закрыла глаза.

Они опустились на запасной аэродром и не успели выйти из кабины, как подошла Федотова:

— Видели, как горел самолет?

— Чей?

— Кургановой…

— Женя! — с трудом проговорила Катя, и вся кровь ее будто похолодела, глаза расширились от нахлынувших слез, губы перестали шевелиться.

Женя! Она только что стояла тут! И вдруг — убили. Нету больше на земле веселой, умной подруги.

Катя закрыла лицо ладонями, крик отчаяния распирал грудь, она задыхалась, но кричать не могла.

Жени нет! Этого она не может осмыслить.

Холодное утро. Ветер проносится со скоростью пятидесяти километров в час, дует неистово, сметая все со своего пути, крутит черные смерчи обугленной земли. Только над головой Кати чистое небо, единственное, что осталось чистым в мире. И небо зовет ее. Лети. Лети, отомсти за Женю!

Когда Катя вернулась на аэродром, все прибежали встречать самолет. И опять земля закачалась, едва Катя ступила на нее. Она схватила за руку Дашу, закусила губу, побрела к своему домику. В комнате она увидела пустую койку Жени, и только сейчас в сознании ее утвердилась мысль — Жени нет. Сердце Кати забилось медленно и трудно, будто вот-вот остановится.

Все думали, что смерть Жени сразила Катю, что она заболела, но ровно в шесть вечера она встала и пошла к самолету: теперь надо работать за двоих!

Глава тридцать пятая

Никто так не любит землю, как летчики. Вернувшись с вылета, они ложатся с распростертыми руками, опустив лицо в траву, и жадно пьют могучую свежесть земли.

Летчицы лежали не шевелясь. Высокое небо, голое, как пустыня, простиралось над ними. Без облаков, без звезд, без привычных ориентиров, оно, как закрытая книга, ничего не говорило штурманам.

Летчицы молчали, погрузившись в тягостное раздумье. Уже неделю на аэродроме не слышно ни звонкого смеха, ни песен. Только ночью девушки немного оживают, глаза загораются, лица становятся напряженными. Летчицы выслушивают задание и улетают. Мстить врагу — вот их единственная цель. Бомбить эшелоны, топить на переправах, жечь в блиндажах, уничтожать, уничтожать! Мстить за Женю! За Глафиру! Вечно помнить о погибших подругах!..

Девушки не заметили, как на аэродром пришла Маршанцева и встретила связной самолет. Из него вышел Лебедев. Теперь он был в новой форме с погонами генерал-майора. Он шел навстречу Маршанцевой и улыбался. Но она уже разучилась улыбаться, тяжелым камнем легла на сердце гибель девушек, суровая настороженность застыла в ее серых глазах.

— Не стерпел и сам прилетел сообщить вам радостную новость. Ваш полк представлен к ордену Красного Знамени. Поздравляю вас! Поздравляю! Вы работали отлично! Особенно вчера!

Но это сообщение не разогнало печали Маршанцевой. Стольких девушек нет в живых!

— Мы вчера даже не занимались боевой работой, — сказала она, чтобы погасить воодушевление генерала, — мы просто сбрасывали листовки.

— Знаю, знаю, — продолжал генерал-майор. — Ваши листовки действовали не хуже бомб. Немцы дрались между собой из-за ваших «билетов на жизнь». Многие так и пришли с листовками. Еще несколько дней такой работы — и мы сбросим врага в море.

Маршанцева смотрела на унылые лица девушек и думала: «Пусть генерал-майор говорит как можно восторженнее, девушек надо расшевелить, надо утешить их. Сколько подруг они похоронили на пути к победе, сколько еще смертей встретят на пути! Пусть же сейчас порадуются, что их участие в подвиге оценено, командование благодарит их. Поблагодарит и Родина».

Вечером Катя вернулась из пятисотого вылета. Склонившись над картой, она неожиданно вспомнила весь свой боевой путь. Немало бомб сброшено, немало уничтожено фашистов. Она честно воевала, защищала Родину и теперь может подать заявление о приеме в партию.

Катя только успела написать заявление, как в общежитие вошла Речкина:

— Поздравляю вас, штурман Румянцева, с пятисотым вылетом.

Катя ожила, морщинки разгладились, глаза засветились прежним блеском. Да, пятисотый вылет — нелегкая работа.

Речкина прочла ее заявление.

— Завтра на партийном собрании будем принимать тебя. А ты поделись своим опытом с новым пополнением, прибывшим к нам.

После собрания летчицы поздравляли Катю. Даша подарила ей букет крымских роз, перевязанный лентой, на которой она вышила надпись: «Верному штурману». Наташа вычертила для нее карту Крыма, на которой яркой звездой горел Севастополь.

Глава тридцать шестая

Началась подготовка к Севастопольской операции. Дни и ночи проходили в напряженной учебе. Катя взяла на себя работу Жени и теперь заканчивала обучение второй группы штурманов. Эти занятия требовали большого напряжения, и все заметили, что Катя начала слабеть. Видно было, что она держится только на внутренней дисциплине, заставляет себя все делать строго по часам, но все чаще и чаще девушки замечали, как она сидит, опустив голову и закрыв глаза. Сердце не выдерживало нагрузки.

Маршанцева хотела отправить ее в госпиталь, но Речкина сказала, что Кате нужен особый уход, такой уход она может получить только в полку. Все летчицы просили разрешить им дежурить возле нее. Они оставляли ей самые вкусные блюда. Окружили Катю такой заботой, что она через неделю начала поправляться.

Лежа в кровати, Катя терзалась, что потеряла слишком много времени. Она просматривала учебный план, составленный Женей, и готовилась снова приступить к занятиям со штурманами.

В комнату вошла Даша и, увидав ее за работой, поспешно отняла тетради.

— Лежи и слушай! — Она села у ее ног, достала из кармана письмо, откашлялась: — «Я вам пишу, чего же боле…»

Катя улыбнулась, узнав стиль Павла Березина.

— Давай скорее! — закричала она. — Чужие письма нельзя читать!

— Я прочту только официальную часть, а там, где дело пойдет о поцелуях, прочтешь про себя.

Катя откинулась на подушку и стала слушать.

— «…Как закоренелый эгоист (люблю Стендаля, помнишь это его выражение?), начну с себя. Я больше не завидую тебе. Я больше не ничтожество, которое ты презирала раньше, когда я распинался о том, что жизнь есть лишь форма существования белков. Попав на фронт, я понял, что жизнь есть борьба. Готовясь к атаке, я вспоминаю строчки Пушкина: «Есть упоение в бою!» И если даже случится, что здесь, на войне, мои белки начнут существовать в совершенно иных формах, я не буду жалеть об этом. Я видел бой на Волге! Я защищал Отчизну!

Я жил. Я прошел длинный путь войны и теперь приближаюсь к Крыму. Все эти дни я чувствовал себя нейтроном, пронизывающим атом и разрушающим его. Одним словом, если отбросить всю эту философию, скажу короче: я счастлив. Я счастлив оттого, что теперь называюсь сталинградцем, и я счастлив оттого, что люблю тебя. Твои письма я ношу в левом кармане и потому не страшусь пуль. Я знаю, все можно сделать заново, если сберечь сердце. Помни, Катюша, о дне свидания после войны у памятника Ломоносову.

Жму твою мужественную лапу. Пиши больше о своей боевой работе.