Московское воскресенье

— Ну ты, звездочет, не очень-то задавайся. Нам еще три месяца учиться. Может быть, и я постигну эту таинственную бесконечность. Только шепни мне, пожалуйста, по секрету, что же это такое — бесконечность? Бесконечность и мы с тобой — две маленькие песчинки, и жизнь человека в этой бесконечности — лишь бесконечно малая величина!

— Довольно философствовать, лучше работай, а то опять заблудишься по дороге от Горького на Тетюши, и не в воздухе, а на карте…

— Это верно, — серьезно заметила Катя. — Чтобы прожить то бесконечно малое мгновение, которое нам дано, именно прожить, а не проползти и исчезнуть, надо много работать. Главное — цель…

— Такая философия меня вполне устраивает, — кивнула Евгения.

И снова счетные линейки легли на карты, и полетели условные самолеты по простым и сложным маршрутам.

В феврале авиачасть была переформирована и называлась уже авиационным полком ночных легких бомбардировщиков. Командиром полка была назначена опытная летчица Варвара Федоровна Маршанцева. Это была высокая женщина лет двадцати восьми. Ее простое грубоватое лицо было сурово и неулыбчиво. Как все люди, преодолевшие много трудностей, она была молчалива. В ее серых пристальных глазах чуть мелькала усмешка, когда девушки, не желая ничего знать о субординации, обращались с ней дружески, как с подругой, забывали или не хотели называть ее «товарищ командир». Временами ей казалась непосильной задача обучить этих восемнадцатилетних девушек самому трудному искусству — воевать в воздухе.

До сорок первого года Маршанцева обучала летчиков в военной школе, многим горячим головам дала путевки в жизнь, и все же работа с девушками казалась ей немыслимо трудной. Но она видела, как смело взялась за эту работу Раскова и как горячо сами девушки стремились овладеть трудным искусством, и понимала, что все зависит только от упорства и настойчивости, железной настойчивости. Она говорила кратко, чеканя слова, словно делала зарубки на сердце. Это запомни. Это усвой. Она внушала им, что за знания надо бороться. Прослушала — пеняй на себя. Ослабила внимание — приблизила свой конец.

Комиссаром полка осталась Мария Речкина. Ее полная, глубоко штатская фигура не стала строже от военной формы. Все в ее облике было таким домашним, что напоминало оставленную маму, и это особенно притягивало к ней девушек, располагало к душевному разговору. И между собой девушки прозвали ее «наша мамаша».

Когда полк разделили на подразделения, Катя попала в первую эскадрилью. Командиром у них стала Даша Нечаева. Она строго следила за своими летчицами и штурманами, требовала, чтобы учебу они закончили только на «отлично».

— Наша эскадрилья, — внушала им Нечаева, — должна быть первой в учебе, тогда и на фронте мы не будем последними.

Через три месяца теоретическая подготовка была закончена, и девушки приступили к практическим занятиям по специальной программе, составленной Мариной Расковой.

Ох как волновалась Катя на аэродроме!

Она даже завидовала подругам: они-то чувствовали себя уверенно и спокойно. Вот Даша говорит о чем-то с Мариной, обе смеются. Надо заразиться их веселостью и освободиться от внутреннего напряжения. Освободиться? Но как? Ни о чем, кроме полетов, она думать не может. Через десять минут они будут за облаками, впервые полетят по маршруту. И хотя они были подготовлены к выполнению задания, все же она беспокоилась. До этого они летали с командиром, держась, как говорят, за ее крылышко, а сейчас должны показать свое собственное умение.

Прищурив глаза, Катя смотрела в небо, стараясь представить, как они полетят над серыми плотными тучами, ведь сквозь них не увидишь никаких ориентиров! Не за что будет зацепиться глазу, чтобы сверить карту с местностью. Вся надежда только на приборы. Катя чувствовала ветер, который на высоте может оказаться значительно сильнее, может снести их в сторону, и тогда… Раскова, заметив смущение девушек, подошла к ним, заговорила сначала о погоде, поглядывая вместе с ними на небо, потом и о полетах за облаками.

— Что тут главное? — спросила она, взглянув на Катю. — Прежде всего точно соблюдайте режим полета, начиная от взлета, кончая посадкой. Все надо делать так, как рассчитано на земле. После подъема за облака не теряйте друг друга. Когда выйдете на дальний привод, засеките время и возьмите нужный курс. И помните, — она внушительно погрозила пальцем, — на высоте может быть боковой ветер, и даже очень сильный.

Катя кивала: буду помнить.

Марина Михайловна говорила о предстоящем полете спокойно, как о самом обычном деле. Она старалась рассеять то скованное напряжение, которое подметила на лице Румянцевой, передать ей свою уверенность, чтоб девушка окончательно поверила в свое умение, в свои силы.

— Пора! — вдруг сказала Нечаева, подходя к задумавшейся Кате.

Катя видела на аэродроме много самолетов. Над ее головой пролетали громоздкие бомбардировщики, маленькие истребители, но больше всех ей нравились «уточки». Эти учебно-тренировочные самолеты были из фанеры, обтянутой перкалем. Казалось, две девушки, подхватив за крылья машину, могут легко приподнять ее. Кабины словно гнезда; крылья тонкие, как у птицы. Эти самолеты являлись предметом острот и насмешек для воздушных «волков»; которые называли их «этажерками», «много шума из ничего», «кукурузниками» и другими оскорбительными прозвищами. Но «уточка» казалась Кате прекрасным самолетом. Он подходил ей по росту: не мал, не высок, а в самый раз.

Вот он стоит, распластав крылья, и кажется, что промерз насквозь и ему уже не подняться под облака.

Но Даша Нечаева садится в кабину и подает команду к запуску. Самолет сразу повеселел, заурчал и рванулся вперед. Прищуренным взглядом летчица посмотрела на Катю: «Что, трусишь?» И Катя поняла: надо показать, что она нисколько не боится этого первого вылета.

Десятки глаз наблюдают за ней, словно хотят увидеть, что у нее на душе, хотят знать, выдержит ли она испытание.

Катя живо вскочила на плоскость, занесла ногу в штурманскую кабину, помахала рукой Евгении и села.

Самолет зарулил на старт.

Вот промелькнули розовые лица девушек, промелькнули сугробы, впереди — взлетная дорожка. Ветер бьет в лицо все сильнее и сильнее, перехватывает дыхание. Катя только успела судорожно вздохнуть, как самолет оторвался от земли и стал набирать высоту. Винт с треском разрывал морозный воздух, самолет стремился к солнцу, словно там ему было теплее.

…Довольная первым полетом, она спрыгивает на землю. Ее место занимает Евгения, и самолет уже высоко, а Катя все стоит, словно не может выдохнуть воздух, которым она только что наполнила грудь, словно не может справиться с той огромной радостью, которую она ощутила, когда была в воздухе.

В меховых унтах Катя с трудом шагает по аэродрому. У ангаров ее ждут подруги.

— Хорошо ли полетала? — спрашивают они, притопывая от холода.

Мороз, как ножом, режет лицо. Катя чувствует, что ни прыжки, ни бег на месте не согреют ее. Она спешит к самолетам, где техники подогревают моторы, и там присаживается на корточки. Она подставляет руки к синему огню и держит до тех пор, пока не чувствует ожога. Вот теперь можно надеть рукавицы и вернуться на старт.

В морозном небе кружат и кружат самолеты. Там у Жени, наверное, перехватывает дыхание от стужи, зуб на зуб не попадает. И Кате становится так холодно, что она ближе подвигается к огню.

— Замечталась! Смотри, прожгла шинель! — окликнула ее техник Федотова, маленькая девушка, похожая на озорного мальчишку.

Девушки обступили огорченную Катю, начали утешать.

— Я тоже вот рукавицы спалила, — пожаловалась Федотова. — Ночью вздремнула — и готово!

— Ночью простительно, — сказала Даша, — ночью глаза слипаются, а вот днем нехорошо! Достанется тебе от начальства.

Кто-то посоветовал потереть снегом прожженное пятно или посыпать золой.

Но Катя не успокоилась. Можно скрыть пятно, но нельзя простить того, что она озябла. Зябнуть допустимо на лыжной прогулке, но не на работе. Она должна помнить, где находится. Не должна дрожать. Еще не такие морозы будут дальше.