Московское воскресенье

Кто-то крикнул на него. Митя вспомнил, что его задача — держаться так, как будто его здесь и нет, что это мертвое поле, и снова прилег за бугор. Он затих, всматриваясь в медленно надвигающуюся темноту, как вдруг снег вокруг него стал алым. Он взглянул в сторону Москвы, куда ушли танки, и увидел, как встала поперек шоссе и по всему горизонту огненная стена. Она озарила подмосковную землю, словно утренняя заря.

Железный поток ворвался в это пекло, перед ним был огненный вал, такой же, каким в далеком прошлом славяне останавливали конницу монголов. По всему горизонту пылал этот огненный вал, сложенный из сена, хвороста, соломы, политый горючим. Танки пытались прорваться сквозь него, но вспыхивали, не успев пробиться. И, накрывая вал сверху завесой рвущегося металла, ударила русская артиллерия. Тогда заметавшиеся танки, отсеченные от пехоты, повернули обратно.

Теперь Митя понял, зачем он лежал здесь всю эту декабрьскую ночь. Противотанковая артиллерия подполковника Миронова встретила бегущие танки пламенем зажигательных снарядов. Митя встал и с яростным криком швырял бутылки с горючим, тяжелые противотанковые гранаты, опять бутылки. Но теперь в гуле танков не было ничего страшного, танки ревели, как испуганные животные. Они вспыхивали, срывались с шоссе, подорванные гранатами, вертелись на одной гусенице, а по спрыгивающим с них немцам били автоматчики.

Евгений видел эти черные столбы рвущихся и горящих танков, видел выскакивающие из укрытий маленькие фигурки истребителей, люди бросались к танкам, будто забыли об опасности.

В эту декабрьскую ночь, самую великую в жизни Евгения, он не видел ночи. Пылающая стена ярости, преградившая врагу путь к Москве, светила, пока ей на смену не пришла заря.

Здесь впервые за всю свою жизнь Евгений узнал, что такое упоение боем. Узнал, как возвышается сила человека до того предела, когда становится фантастической силой, непостижимой умом, тем, что называется чудом.

Сколько дней они ждали этого часа, сколько готовились к этому чуду, и вот оно свершилось, победа встала перед ними, враг разбит под Москвой.

Евгению казалось, что он слышит сквозь грохот битвы хоралы симфонии. Он слышал их так отчетливо, что даже оглянулся. Лица бойцов сияли, губы шевелились — нет, он не ошибся, люди действительно пели, пели, если не голосом, так всем сердцем, всей душой, всей своей торжествующей жизнью.

Танки горели высокими кострами, все шоссе, все поля были усеяны мертвыми немецкими солдатами. Они лежали, как сломанные куклы с испорченными механизмами.

В лесу на рокадной дороге Миронов и Евгений вышли из машины и, пока шофер возился с нею, пошли пешком. Они шли легко и быстро, они давно ждали этой возможности идти вперед, идти по освобожденной земле. То был счастливый шаг вперед. Вперед, на запад.

Пройдя с километр, Миронов остановился. Оперся на Евгения, словно очень устал, и начал медленно падать.

— Иван Алексеевич, вы ранены? — испуганно спросил Евгений.

Миронов не ответил. Он лежал на руках Евгения, уже отяжелев, глухо, медленно вздыхая. Бойцы столпились вокруг них.

— Командира ранило, — послышалось в толпе.

Евгений тихо опустил Миронова на землю и снял шапку:

— Нет, товарищи, наш командир умер…

Глава двадцать пятая

Лаврентий сделал круг над Тихогорским. Он видел людей возле знакомого дома, в лесу, видел вереницы машин, стремительно уходивших на запад. Вокруг дома начали бить зенитки. Лаврентий спикировал на них, со злобой нажимая на гашетки пулеметов. Потом круто поднялся и повел самолет вслед за бегущими машинами к переправе. Над переправой самолет висел до тех пор, пока не кончились патроны.

Возвращаясь, он снова пролетел над домом. Теперь уже радостно он думал о том, что скоро вернется в него. Он знал, что Оксана осталась где-то в этих местах, волновался за нее, и каждый полет сюда был для него отраден. Ему казалось, что здесь он ближе к ней, он помогает ей выбраться из плена. Он еще боялся звонить Сергею Сергеевичу, расспрашивать о дочери. Но в сердце его была непоколебимая уверенность, что очень скоро они увидятся, каждый день приближал их встречу.

В эти дни Лаврентий и его товарищи снова защищали московское небо. Пикирующие бомбардировщики целыми днями висели над переправами, над местами скопления вражеской техники, усиливая грозный удар пехоты и артиллерии взрывной силой своих бомб, огнем своих пушек и пулеметов. Истребители отбивали каждую попытку немцев подняться на защиту своих войск, на бреющем полете атаковали немецкую мотопехоту, заставляя немцев разбегаться в подмосковных лесах. Радость победы делала Лаврентия еще более смелым.

Пролетая над домом, он увидел, как наша пехота, выбежав из лесу, ринулась на штурм Тихогорского, окружая дома и деревню. Немцы бежали на запад по единственной оставшейся у них дороге. Лаврентий покачал крыльями, приветствуя товарищей, и полетел на аэродром для заправки.

Атаку вел батальон Евгения Строгова. Проделав тридцатикилометровый марш по лесам, батальон вышел к Тихогорскому. На рокадных дорогах, на узкоколейках еще стояли цистерны с горючим, еще дымились паровозики, но немцев уже не было.

Митя со взводом разведчиков пересек шоссе. Он вспомнил — по этой Старой смоленской дороге бежал Наполеон. В этих местах жгли костры партизаны Дениса Давыдова. Здесь дюжие мужики в нагольных шубах выходили с дубинами на тонконогих французов. А сейчас по этой дороге бежали на грузовиках хитроумные немцы. Мчались ошеломленные, не понимая и не веря тому, что произошло.

Вглядываясь вперед через березовый лес, Митя увидел над своим домом зловещие тучи черного дыма. Он прибавил шагу, побежал, но ему все казалось, что он идет слишком медленно, а сквозь подстриженный снарядами лес уже отчетливо был виден пожар в Тихогорском. Когда взвод Мити, а за ним и весь батальон вошел в Тихогорское, все надворные постройки уже пылали. Митя кинулся к колодцу, но насос был изрублен, колодец бездействовал. Он подбежал к дому и увидел, как Евгений с группой бойцов скрылся в дыму.

Разбивая окна, бойцы швыряли снег в горящие комнаты. Снег розовел от пламени, огромные глыбы его таяли и шипели, заглушая огонь.

Со стороны шоссе послышалась стрельба. Разрозненные части фашистской армии пробивались сквозь заслон. Митя пробежал лесом до шоссе, увидел сгрудившиеся машины, прыгающих с них немцев, пытавшихся перейти в атаку. Кустарник позволил ему подвести взвод вплотную к обочине шоссе. Он скомандовал: «Приготовить гранаты!» — вырвался вперед, швырнул гранату в машину с автоматчиками и почувствовал толчок в грудь. Подумал, что его качнуло от взрыва, хотел было бежать дальше, но боль в груди пригнула его к земле. Вокруг него в лужах растаявшего снега шипели пули. Немцы, отстреливаясь, бежали в лес. Батальон уходил на запад, преследуя бегущих… Митя хотел встать и пойти за ними, но вдруг почувствовал, что кто-то тянет его вниз, в кювет. С трудом повернувшись, он увидел Машеньку. Увидел белое, словно покрытое льдом, лицо, плотно сжатые губы, хотел спросить, что так испугало ее, но она глухо произнесла:

— Бойцы сказали: командир взвода упал… Я сначала не поняла… Куда ты ранен?

Он пытался ответить, но боль в груди охватила его с такой силой, что потемнело в глазах и перехватило голос. Он изо всех сил стиснул зубы, стремясь подавить эту боль. Поднялся в последний раз и увидел своих бойцов, уходивших на запад, повернулся к Машеньке, чтобы понять, что она говорит, но не разобрал ни слова в ее бормотании. Она расстегнула его шинель, пытаясь перевязать рану, а ему стало нестерпимо холодно, он почти оттолкнул ее, стуча зубами, с трудом выговорил:

— Пойдем скорее, тут в двух шагах наш дом…

— «Наш дом»… — с горечью повторила Машенька, вспомнив обугленный сруб в Тихогорском. — Не скоро этот дом воскреснет, и только после победы ты возвратишься в него.

Машенька вынесла раненого к проселочной дороге, по которой тихо двигались санитарные машины и подводы. Она стояла, положив раненого на обочину, и с глазами, полными слез, поднимала руку, прося остановиться. Две машины прошли мимо, и шоферы знаками показали, что не могут взять раненого. Машенька подбежала к подводе, на которой, плотно прижавшись друг к другу, сидели закутанные в одеяла и трофейные немецкие шинели легко раненные бойцы. Но и между ними не было места. А Митя лежал уже без сознания, он каждую минуту мог умереть, мог замерзнуть, хотя Машенька закутала его в два полушубка, снятых с убитых в перестрелке у шоссе, обвязала ремнями, чтобы можно было довезти его до Москвы. Подбежала к подводе и сказала дрожащим голосом, стараясь придать ему как можно больше твердости: