Страница 29 из 31
— Был бы здоров, задерживать не стали бы, — возразил капитан. — В бригаде с больными возиться некогда. Ладно, читай, мешать тебе не буду. О новостях расскажешь потом, — сказал Алексей Васильевич, потянувшись к костылям и, грузно опираясь на них, вышел из палаты.
Перечитал письма еще раз. Теперь я все знал. Знал, что Кудряшов с ранеными находился в лесу больше недели, а когда наши части освободили Винницкий район, он, сдав тяжело раненых в госпиталь, вместе с автоматчиками и выздоравливающими вернулся в бригаду.
Наконец, стало мне известно, что произошло и с моими родными. С отцом в 1942 году я еще переписывался и знал, что он воюет на Воронежском фронте. Последнее письмо от отца было из астраханского госпиталя. С тех пор переписка оборвалась, и я не знал, жив он или нет. Мать с сестрой эвакуироваться не успели и оставались на Брянщине в Алтухове в партизанской зоне, где в одном из отрядов воевал муж сестры. Вся Брянщина боролась с врагом. Мои школьные товарищи, не успевшие уйти в армию, и знакомые девушки были в партизанских отрядах. Под контролем партизан был огромный район. Они взрывали мосты, сбрасывали под откос воинские эшелоны. Их лихие отряды врывались в деревни села, уничтожая врагов везде к всюду, карая подлых наемников, предателей Родины — полицейских.
Теперь вся наша семья, кроме меня, была в сборе. Отца по здоровью и возрасту из армии демобилизовали, и он начинал заново устраивать свое хозяйство, восстанавливая полуразрушенный дом. «После госпиталя ты, наверное, приедешь в отпуск, — писала мать. — Как хочется увидеть тебя, убедиться, что ты действительно жив и здоров! Каждый день ходим на станцию к поездам и смотрим, а вдруг ты выйдешь из вагона…»
Крепко хотелось и мне повидаться со стариками, побывать в родных краях, где дорог был каждый куст, каждое дерево, где все напоминало о счастливых днях юности, ушедшей уже так далеко, но от этого ставшей еще более дорогой и близкой.
Вот письма друзей: Володи Ротова, Ивана Жарикова. Три года назад в тихую майскую ночь лежали мы на душистой траве на обрыве и мечтали, что будем делать после окончания школы, как будем жить и трудиться. Под обрывом, играя галькой, мелодично разговаривал ручеек, выбивавшийся родником из-под круто падающих пластов породы. Таких родничков было здесь много, от них веяло прохладой. Чуть дальше, где расстилался обширный луг, тянувшийся от лесоучастка Пальцо до реки Навля, белело, клубящееся облако ночного тумана. Луг был усыпан цветами, а дальше тянулись к реке заросли ивняка. Десятки небольших ручейков сливались вместе и впадали в большую и бурную речку, которая издали казалась широкой серебряной лентой.
Тогда мы мечтали стать пограничниками и вот так же лежать где-нибудь на отведенном рубеже, вслушиваясь в ночные шорохи, всматриваясь в тьму, выслеживая лазутчиков.
Торжественная тишина леса, причудливые облака тумана над лугом, едва долетавшая туда от поселкового клуба красивая мелодия старинного вальса приятно возбуждали и волновали нас, и мы невольно переходили на шепот, очарованные прелестью майской ночи.
А сейчас Ротов, наверное, где-нибудь на прифронтовом аэродроме готовит самолет к боевому вылету. Жариков сидит за рычагами танка, а я вот валяюсь в госпитале.
Если в мирные дни мы мечтали охранять священные рубежи нашей Отчизны, зорко оберегать границы от тайных врагов, то теперь с этим врагом мы встретились лицом к лицу. И я, и мои друзья чувствовали полное удовлетворение, что вложили какую-то долю солдатского труда в общее дело разгрома и уничтожения подлых захватчиков. Нам не придется при встрече краснеть ни друг перед другом, ни перед теми, кто крепко бил фашистов на фронтах.
Вошел капитан Колосков.
— Ну как, отвел душу? — спросил он меня, присаживаясь на койку.
— Не говори, Алексей Васильевич, сегодня я именинник.
— Что пишут из дома?
— Ждут. Зовут отдыхать после госпиталя. Хочется старикам повидаться.
— Да и молодые, небось, не прочь? — лукаво подмигнул Колосков.
— Еще бы, Алексей Васильевич. Хоть и прошло три года, а ведь кажется, улетела целая вечность.
Колосков лег на постель и натянул до подбородка простыню. Мы долго молчали, думая каждый о своем. Мне было немного неловко перед этим человеком за свою радость. Вот лежит он передо мной бледный, с впавшими щеками, капельки пота выступили на лбу от тяжелой, непривычной ходьбы на костылях. Только серые волевые глаза смотрят на меня весело, и я чувствую, вижу, что и он радуется вместе со мной.
Колосков остался совсем одиноким. Его жена и сын погибли во время бомбежки в эшелоне, где-то неподалеку от Минска. Больше у него никого не было, ни родственников, ни родных. Нет теперь у него и маленького домика, возле которого он когда-то выращивал молодой садик. Ничего нет. Весь поселок, где он жил до войны, сожжен дотла.
Колосков был тяжело ранен. Ему выпилили раздробленную кость, и сейчас одна нога была много короче другой. Рана с трудом заживала, но он уже прошел врачебную комиссию и на днях выписывался из госпиталя.
На поправку здоровья ему дали четыре месяца. Правда, сначала его хотели вообще демобилизовать, но благодаря его настойчивым просьбам в армии оставили, и он был рад, что снова сможет вернуться на фронт.
О том, где провести предоставленный ему отпуск, Колосков не думал. Теперь, когда прочитаны письма родных, я знал, что могу предложить ему поехать к нам на Брянщину.
В палату вошла сестра и объявила, что меня вызывают на медицинскую комиссию. Я быстро собрался и пошел за ней по длинным коридорам в ординаторскую комнату, где скоро должна была решиться моя судьба.
Около часа водили меня от одного врача к другому. Приказывали закрывать глаза, вытягивать руки, стоять на одной ноге, стукали, слушали, так что в конце концов я возненавидел эту большую белую комнату и мысленно поклялся ни при каких обстоятельствах больше не попадать в такую обстановку.
Комиссия решила из госпиталя меня выписать и предоставить мне отпуск. Я вначале категорически отказался от отпуска. Председатель комиссии, старый седой полковник, постыдил меня, потом поругал, погрозил последствиями, и в конце концов приказал пойти в отпуск.
Когда я вернулся в палату, Колосков копался в своей тумбочке, сортируя и аккуратно увязывая свои вещи.
— Ну, как дела? — спросил он, обернувшись ко мне.
— Иду в отпуск.
— Вот, это хорошо, — сказал Колосков. — Я предвидел, что будет именно так. Вот и я ухожу в отпуск, хотя ни к чему это мне.
Он почему-то разволновался и, свернув папиросу, вышел на балкон. Пошел покурить и я.
Солнце уже закатилось, наступили вечерние сумерки. Только из какой-то палаты доносился сюда звонкий стук костяшек домино, да слышался шелест вырывавшейся из брандспойта сильной струи воды: госпитальный служитель поливал засаженные цветами клумбы внизу под нами.
— Куда думаешь ехать? — спросил я Колоскова.
— Не знаю, — задумавшись, ответил он. — Поеду куда-нибудь, а там видно будет. Может, на дороге где остановлюсь.
— Литер на проезд уже выписал?
— Нет еще. Завтра.
— Слушай, Алексей Васильевич, — сказал я» взяв его за рукав, — поедем со мной к моим старикам. Места у нас дивные, лес, речка, луг. Ухаживать за тобой будут, как за родным. Да и поправишься ты там в домашней обстановке быстрее и раньше вернешься на фронт.
— Спасибо, друг, — сказал Колосков, — только с какой стати я поеду туда? У вас ведь там тоже прошлись эти звери и разрушили все дотла. Не до меня, небось, будет твоим родным.
— Брось-ка так думать, Алексей Васильевич. Будут рады тебе, как самому дорогому гостю.
Колосков не стал больше отказываться. Сестра погасила свет, но мы еще долго шептались с ним обо всем, что каждый в себе вынашивал в годы суровой войны. Мы строили планы на будущее.
Утром проснулся я очень рано и стал собирать свой незатейливый багаж. После завтрака в палату вошла сестра и, обратившись ко мне, сказала: