Страница 6 из 18
— Правильно! — похвалил его тот.
Нина Матвеевна, войдя в класс, сразу посмотрела на него, подошла, взяла за руку и молча отвела к Сашеньке Желтовской. В лице учительницы не было ни одной злой черточки, иначе Вадик не позволил бы так поступить с собой.
От всех неудач ему хотелось плакать, и он презирал себя за это.
А все-таки надо было терпеть, учиться и, главное, писать чернилами…
Он смотрел на чистую, без единой помарочки, тетрадь Саши, грыз конец ручки и думал. В голову приходили мрачные мысли.
Он решил, что учиться невероятно трудно, а чистописания ему вообще никогда не одолеть. Точно так же, как злосчастной музграмоты.
А ведь есть, наверное, школы, где не учат чистописанию. Зачем, к примеру, это самое чистописание летчикам или морякам? Музыка им тоже определенно, ни к чему. Вот бы разузнать об этом хорошенько!
Он размечтался о такой необыкновенно приятной школе, в которой можно писать кое-как, простым карандашом, без линеек и строчек, машинально обмакнул перо в чернильницу; с него сползла толстая, пузатая капля, растеклась продолговатой лужицей по странице. Ну вот, пожалуйста!.. Не везет, да и только.
Заметив, что Сашенька поглядывала на него и на кляксу с огорчением и сочувствием, Вадик еще больше нахмурился. «Ха, новости: смотрит жалостным взглядом… Тихоня белобрысая».
В переменку он обсуждал сложившуюся обстановку с Валькой Гребневым. Тот посмеивался, подзадоривал: всюду, мол, ты с девчонками; взял бы да ушел ко мне или — придумал! — нарисовал Сашке рожицу в тетрадке. Подумаешь — чистюля, пятерочница — в пример ставят…
Сказано — сделано!
Они забежали в класс, взяли Сашину тетрадь, нарисовали на двух развернутых страницах огромную, уморительную рожицу, круглую, как блин, с толстым носом в виде картофелины, с глазами-кляксами величиной с пятаки. Валька от удовольствия заливался смехом. Наспех промокнув рисунок, они сунули тетрадь в парту.
На уроке Вадик исподтишка следил, как Саша открывала тетрадь, как у нее от неожиданности и испуга расширились глаза, а нежные щеки залила розовая краска.
Сашенька быстро спрятала тетрадку и достала другую. На реснице сверкнула слеза.
— Ты? — тихо спросила она Вадика.
Он решительно замотал головой. «Пусть жалуется… Ни за что не признаюсь».
…А Сашенька сделала ошибку: она забыла испорченную тетрадку в парте, ее кто-то после уроков нашел и передал учительнице.
На другой день Нина Матвеевна спросила, почему она так безобразно испачкала тетрадь, Сашенька, ярко зардевшись, отрицала свою вину.
— Не ты, так кто же?
— Я не знаю…
Вадик беспокойно оглядывался по сторонам. Было тревожно и неприятно на душе. Ему хотелось, чтобы расспросы поскорее кончились.
— Откуда ж ей знать, Нина Матвеевна, — попытался он защитить соседку, вертясь так, словно в парту кто-то набил гвозди.
— Помолчи. Сиди хорошенько, — сказала Нина Матвеевна, поглядев ему в лицо. — Может быть, ты знаешь?
— Знал бы так… сказал, — буркнул он, опуская глаза.
Учительница ждала. В классе было тихо. Вадику казалось, что ребята вот-вот укажут на него пальцами это он!
Медленно-медленно поднялся Вадик с места и чуть слышно проговорил:
— Я…
По классу пробежал шепот, и опять наступила тишина.
— Так, так, — в глубокой задумчивости, с огорчением произнесла Нина Матвеевна. — Что ж, садись.
Вадик бросил сверкнувший горячим огоньком взгляд в сторону Вальки Гребнева, подождал несколько секунд и сел. Валька не выдал себя ни словом, ни жестом.
После этого случая Вадику думалось, что его теперь вызовут к директору, исключат из школы, а если этого не случится, так Сашенька Желтовская и ее подруги будут его ненавидеть.
К большому удивлению, ничего страшного не произошло. Наоборот, Саша перестала его сторониться. Однажды она сказала:
— Молодец, Вадик, не побоялся признаться.
— Что-о?
— Не побоялся про рожицу… Значит, смелый и честный.
— Ну вот еще… Глупости.
А сидеть с Сашенькой было все же плохо: подводила грязь в тетрадях. Саша умела писать с таким необыкновенным старанием, что Вадику становилось не по себе. Букву за буквой выводила Саша, и они выстраивались в ровные, стройные ряды — залюбуешься.
Он пробовал делать так же, но ничего не получалось.
Трудные наступили для Вадика дни. А тут, как на зло, в третий раз подряд вызвали маму в музыкальную школу. Она вернулась оттуда расстроенная, чуть не в слезах. Ей очень хотелось, чтобы сын, Вадик, получил, как она говорила, «музыкальное образование».
Упреки, угрозы, просьбы — кому это приятно? Но все приходилось сносить.
На уроках Серафимы Ефимовны он искрение стремился вести себя как можно лучше, чтобы не обострять и без того скверных отношений. Но попробуй-ка спокойно усидеть, если бесконечные гаммы и несуразные песенки про зайку, который вышел погулять, и про зеленую елочку, которая росла в лесу, нестерпимо надоели, а через окно видна шумная, веселая улица с машинами, автобусами, трамваями.
Один раз, заглядевшись в окно на мотоциклиста, которому никак не удавалось запустить мотор, Вадик принялся машинально двигать ногой, как будто он тоже заводил мотоцикл. Удары каблуком о пол услышала Серафима Ефимовна, подошла к Вадику.
— Завелся, завелся! — радостно вскрикнул Вадик и зацикал, затрещал языком точь-в-точь как настоящий мотоцикл.
— Чудненко! Вадик Чудненко…
Тут только он вспомнил, что находится не на улице, а в музыкальной школе. Тон преподавательницы не предвещал ничего хорошего.
«Сейчас меня Фима Фимовна в пух разнесет, — с тоской и горечью подумал Вадик. — Сидишь здесь без всякой пользы, без толку да при том выговоры терпишь».
Им овладело злое упрямство. Он исподлобья посматривал на Фиму Фимовну, которая битых пять минут отчитывала его. Когда она сказала, чтобы он не мешал ей работать. Вадик усмехнулся. Недавно он узнал, что, кроме музыкальной школы, она нигде не работала и поразился этому. Он не вытерпел, сердито проворчал:
— Тоже мне, работа — песенки распевать. Работа на заводах, вот где.
Серафима Ефимовна внезапно замолчала, побледнела, затем тихонько, словно больная, отошла нетвердыми шагами, села у рояля и сказала:
— Урок закончен, дети.
…Не мама, а папа на другой день пошел в музыкальную школу. Он взял Вадика за руку, приказал:
— Идем!
Ни одного слова не сказал он больше сыну.
Серафима Ефимовна была в учительской одна. Увидев Вадика и его отца, она сдвинула брови, в недобром ожидании вытянула свою старую, жилистую шею. Отец поздоровался, хотел сказать первое слово, но Серафима Ефимовна отрицательно повела головой, перебила:
— Не просите. Сколько раз приходила ваша жена… Довольно!
Вадик, оставшийся возле двери, испытывал и страх, и острую неприязнь к злой Фиме Фимовне, и горькую обиду за себя, за маму, за отца.
— Я пришел попросить у вас прощения, — сказал отец.
Вадик покраснел, но злое чувство в нем еще усилилось. Фима Фимовна сейчас представлялась ему старой, хитрой волшебницей, бабой-ягой, всегда выжидающей случая навредить людям.
— Нет, довольно! Я больше не могу, сил моих нет…
Отец стоял перед ней и молчал, как мальчик, как школьник, не выучивший урока.
Вадик рассердился. Он хотел броситься к Фиме Фимовне, закричать на нее, защитить папу от злой бабы-яги.
— Больше к вам никто из нас не будет приходить, — сказал отец. — Я прошу извинения не за него, — он в пол-оборота указал на Вадика, — а за себя… Позорно признаться, вырастили лоботряса!
Вадик поразился: папа, такой честный и всегда справедливый, признавал себя… виноватым перед Фимой Фимовной! «Что же будет? И неужели же я — лоботряс?»
— Грубости, глупые выходки — это одна сторона, — говорил отец. — Но, оказывается, он в музыке совсем бездарен. Ведь так? Он ее имеет права занимать чужое место. Другие дети, способные, старательные, может быть, ждут — не дождутся поступить к вам.