Полк продолжает путь

…Павел Ключарев, в форме военного врача, как живой, стоял передо мной. А рядом с ним я увидел венгерского мальчика с повязкой на глазах. Павел легким, осторожным движением снимал повязку… Лицо Павла — умное и доброе, его сильные руки врача и солдата и вся его фигура были переданы с тем настоящим искусством, которое неотделимо от настоящей любви.

— Нравятся вам эти рисунки? — спросила меня Елена Федотовна.

— Очень, — ответил я. — У этого юноши большое будущее!

Мне показалось, что мой ответ обрадовал Елену Федотовну.

— Я тоже так думаю, — сказала она. — Его последний рисунок — «Военный врач» — имел большой успех на выставке молодых художников Венгрии, посвященной борьбе за мир. И, знаете, я теперь жду, с нетерпением жду новых успехов Иштвана. Осенью он, наверное, снова пришлет нам новый подарок. Я жду…

Она улыбнулась, и я увидел в ее взгляде тот теплый и ясный блеск, который один способен передать вечное вдохновение и молодость матери.

ЛЕГЕНДА О ПУЛКОВСКОМ ТОПОЛЕ

Ленинград — моя родина, но случилось так, что я не был здесь двенадцать лет. В июне сорок первого года я закончил Ленинградский механический техникум, и у меня в кармане лежала теплая хрустящая бумажка — путевка на знаменитый питерский завод. Война все переменила. Меня назначили в танковую часть, и первую осень я воевал на Ленинградском фронте, под Пулковом. Гитлеровцы шли тогда напролом, как безумные, но от Пулковских высот они не смогли и шага вперед сделать.

В ноябре я был ранен и эвакуирован. После войны остался в армии и служил далеко на Украине.

Ну, а уж если случится встретиться с земляком, так ночь напролет сидим, все вспоминаем. Благодаря этим случайным встречам я и узнал историю, которую хочу вам рассказать.

Летом 1951 года наш полк стоял лагерем за Бугом. Начались учения, я был назначен одним из помощников посредника. Вечером соединяюсь по полевому телефону с моим начальством, докладываю обстановку и получаю приказание заночевать в селе Борки, а утром прибыть на командный пункт.

Известно, что наш брат военный не может пожаловаться на плохое гостеприимство. Так было и на этот раз. Едва только я зашел в колхозное правление, как со всех сторон меня стали приглашать. Но председатель решительно все отклонял: там мне будет тесно, там ребятишки подымут чуть свет, а там хозяин сильно храпит, спать не даст.

Наконец он все-таки выбрал для меня ночлег. И хата хорошая, и живет в ней одинокий дед. Идти надо прямо по шляху, тополя приведут к домику Фрола Ивановича Томилина. Имя и фамилия, как видите, не украинские, но об этом позднее… Я оставил свой мотоцикл под надзор председателя и зашагал.

Кто бывал на Украине, знает, как хороши эти шляхи, по обеим сторонам которых стоят высокие пирамиды тополей. И особенно хороши вечером или ночью. Лунный свет свободно скользит и падает по узкой плотной кроне, ярко горят зеленоватые стволы, а короткие черные тени спокойно уходят вдаль. Наш северный тополь тоже высок и строен, но форма его строже и проще, крона шире и реже; затейливая пирамида никак не хочет прижиться в наших местах.

Тополя кончились, и чуть в стороне от дороги я увидел изгородь, а за ней домик Томилина. Старик в белой рубахе, заложив пальцы за ремень, стоял посреди садика и, казалось, поджидал меня. Действительно, заботливый председатель уже посылал своего сынишку и предупредил обо мне. Мы поздоровались. Я заметил, что по-русски Томилин говорит чисто, без украинского акцента.

Старику было за семьдесят. Белая с желтизной борода густо закрывала лицо. Брови выцветшие и густые. Взгляд крутой и острый — тут старость ничего не взяла.

Я отказался от предложенного мне ужина. Больше всего манила меня свежая душистая постель. Томилин поклонился и молча вышел из дому.

Мне казалось, что едва я доберусь до подушки, как сразу усну. Я лег, закрыл глаза, но сон не шел. Огромная, безмерная тишина окружала меня. И эта тишина не успокаивала, а, напротив, мешала уснуть. Мне уже хотелось, чтобы скрипнула половица или заплакал ребенок, чтобы хоть что-нибудь живое было в доме. Почему не спит старик? Что он делает в саду ночью один?

Я встал и вышел из дому. Старик неподвижно сидел на скамейке, заложив пальцы за ремень. Он не пошевельнулся, увидев меня, и ни слова не проронил, когда я сел рядом.

Томилинский садик был небольшой, но очень аккуратный. А может быть, это лунный свет так прибрал его ночью… Две-три яблони, две-три вишни и еще одно дерево, которое я не сразу узнал. Это был тополь, судя по тоненькому стволу — совсем еще молодой, но уже рослый, метра на четыре, не меньше, и не южный, пирамидальный, а наш северный, с характерной пышной кроной. Откуда он здесь взялся? Я спросил Томилина, но старик мне ничего не ответил. Тогда я сказал, что сужу об этом так смело, потому что такие тополя растут у нас, в Ленинграде.

Старик повернул ко мне голову:

— Ленинградец? И на Ленинградском фронте воевали?

С неожиданной для меня живостью Томилин стал расспрашивать о войне, о блокаде Ленинграда. Я едва успевал отвечать на его вопросы.

— А вы что же, бывали когда-нибудь в наших краях? — спросил я.

— Нет, — коротко ответил Томилин и снова замолчал.

А я теперь о сне и думать забыл. Важный седой старик, и его могучий взгляд, и молодой тополь — все было для меня какой-то загадкой. Но, по-видимому, своим упоминанием о Ленинграде я подобрал верный ключ к моему хозяину. Он первый не выдержал молчания и рассказал мне свою историю.

Фрол Иванович Томилин, уроженец Тверской губернии, много лет прослужил в царском флоте. На Украину он попал вместе с Красной Армией во время гражданской войны. Не то петлюровцы, не то махновцы бесчинствовали тогда в Борках, и Красная Армия освободила село. Здесь, в Борках, впервые в своей жизни старый матрос влюбился. Ему было сорок, ей двадцать, но разница в возрасте им не помешала. Через два года Томилин вернулся в Борки, женился и «сел на землю». Он был счастлив, но его счастье было коротким. Через год после свадьбы жена Томилина умерла от родов. Он едва перенес горе и остался жить только ради сына.

Я видел фотографию Алеши Томилина. От отца он унаследовал крупный открытый лоб, сильный подбородок и твердый взгляд. Но линии рта были необычайно мягкие. Это он взял от матери.

Фотография была помечена сорок первым годом, а в январе сорок четвертого Алексей Томилин погиб в бою под Ленинградом. Фрол Иванович узнал об этом позднее, когда Борки были освобождены и сам он вместе с партизанским отрядом вернулся в село.

В этот день Томилин стал стариком. Он разом согнулся и одряхлел. Все то, что было вокруг, больше его не интересовало. Люди возвращались в родные места, брались за землю, строились. Томилин бесцельно бродил вокруг бывшего своего дома, превращенного фашистами в пепел, спал на обожженной земле, в воздухе он слышал только холодную гарь. Соседи боялись за его рассудок. Томилина считали потерянным человеком.

Возвращение к жизни началось много позднее, Фрол Иванович заметил, что на его земле, в двух шагах от горелого, взялся в рост черенок тополя. Сначала он отнесся к этому событию равнодушно, но прошел месяц, и Фрол Иванович уже внимательно осматривал слабую, но упорную веточку. Вокруг валялись какие-то тряпки, пустые консервные банки, стреляные гильзы. Он сгреб все это в кучу, а потом вывез на свалку. Небольшое усилие утомило Фрола Ивановича, но уже на следующий день он взялся за расчистку сада. Ночью ему пришла в голову беспокойная мысль: мальчишки частенько забегают сюда, они могут вытоптать едва заметное дерево. Тогда Томилин поставил изгородь.

Фрол Иванович терпеливо ухаживал за молодым тополем. За год он вымахал больше метра, а в следующий год еще на метр. И чем дальше, тем больше он становился непохожим на своих южных братьев. Это был наш, северный тополь.