Страница 20 из 60
Как-то раз мы с Павлом возвращались из сануправления. Наш вездеход мужественно справлялся с грязью, но почти у самого госпиталя мы все-таки застряли: дорогу преградило большое стадо.
— Эй, товарищ! — крикнул водитель, подзывая пастуха.
Мальчик лет пятнадцати, путаясь в непомерно длинной и широкой бурке, подошел к нашей машине. Водителю не пришлось долго объяснять положение. Пастух щелкнул бичом, образовался живой коридор, и мы благополучно добрались до дому.
— Слушай, — сказал мне Павел, выходя из машины, — а ведь мальчик-то слеп. У него серые зрачки. Я не мог ошибиться…
— Слепой пастух?!
— Да… Он хорошо ориентируется на знакомой местности, но уверяю тебя, ничего не видит…
Зная Павла, я не удивился, когда после ужина он исчез. На мой вопрос дежурный сообщил, что майор Ключарев направился в деревню.
Вернулся Павел поздно вечером. Я уже был в постели и слышал, как он возился на крыльце, очищая от грязи свои сапоги, и как санитар предложил просушить его плащ.
— Мальчик слеп, — сказал Павел, садясь на стул возле моей постели. — Катаракта обоих глаз.
Павел был взволнован, и мне показалось, что не только диагноз взволновал его. Катаракта — помутнение хрусталика глаза — болезнь не диковинная. Замечу кстати, что в наших советских условиях катаракта излечивается очень легко.
Как рассказал мне Павел, придя в деревню, он обратился к председателю местного самоуправления, недавно выбранному крестьянами, почтенному старику, более пятидесяти лет проработавшему конюхом на графской конюшне. Этот почтенный старик сообщил Павлу всю историю деревенского пастуха Иштвана Гачи.
Иштван — сирота. Мать его умерла в родах, отец был забран гитлеровцами в тюрьму за отказ служить в фашистской армии. Гитлеровцы жестоко избили Иштвана. В результате этого варварского избиения он ослеп.
— Ты только подумай, — взволнованно говорил Павел, — мальчик ослеп, и вся деревня знает об этом, знает и скрывает: он пасет графское стадо, и если болезнь станет известна помещику, то слепой Иштван лишится куска хлеба. Я бы этого графа… — и Павел погрозил в сторону флигеля, где в пыли своих ковров отсиживался господин граф.
На следующий же день Павел привел деревенского пастуха в госпиталь. За то время, что мы стояли в Шебеше, он оперировал оба глаза мальчика.
Надо вам сказать, что операция эта очень эффектна. Больной прозревает еще на операционном столе. Из полной тьмы перед его глазами вдруг возникают руки врача. Очертания их еще смутные, но уже навсегда родные. В сущности говоря, это — второе рождение.
Павел, разумеется, был осторожен. Только через пять дней после операции он снял повязку с глаз своего пациента. Зрение было восстановлено.
— Сын писал мне, — сказала Елена Федотовна, — что этот мальчик до болезни много рисовал. Павел видел его рисунки и хвалил их. Мальчик подарил ему вот этот. «Я бы назвал его «Чужая земля…» — писал Павел. Да, чужая земля…
С тяжелым чувством ушел я в тот вечер от Елены Федотовны и долго не мог забыть ее жесткого, проницательного взгляда.
Прошло еще шесть лет. Все эти годы я снова провел вдали от Ленинграда. Мы переписывались аккуратно, но в своих письмах она больше интересовалась моей жизнью, чем отвечала на мои вопросы. Ни в одном из писем она не упоминала о Павле. Разумеется, и я не тревожил ее горя, и таким образом то главное, что связывало нас — жизнь и гибель Павла, — оставалось искусственно нетронутым. Я и ждал и одновременно боялся предстоящего свидания.
Но моя нерешительность совершенно исчезла, едва лишь я увидел Елену Федотовну и понял, как сильно она ждала нашей встречи. Сдержанность вдруг покинула ее. Она обняла меня и заплакала…
Да, время взяло свое. Елена Федотовна стала совсем седая, все черты необыкновенно сузились, морщины сплошь покрыли ее лицо. Как и в письмах, она молчала о Павле и с большой живостью расспрашивала о моей жизни. Я чувствовал, что эти вопросы отнюдь не маскировка ее единственных помыслов о сыне, и подробно рассказывал о своей работе и показал фотографии жены и дочери.
Надев очки, Елена Федотовна внимательно рассмотрела фотографии и, вздохнув, вернула мне.
— Я тоже хочу кое-что показать вам, — сказала Елена Федотовна. — Пойдемте в комнату Павла.
В комнате Павла было все так, как и десять лет назад. Стол, за которым он работал, готовясь к зачетам, полки с книгами, узенькая кровать, покрытая белым пикейным одеялом.
Но в этой комнате, которую Елена Федотовна ревниво сохраняла в ее прежнем виде, я заметил новшество. На стенах были развешаны небольшие, скромно окантованные рисунки.
— Эти рисунки — подарки моему Павлу, — сказала Елена Федотовна. — Первый из них я получила вместе с письмом в октябре 1945 года. В письме было только одно слово: «Благодарность», и подпись: Иштван Гачи.
— Тот самый мальчик из Шебеша!
— Да, да… С тех пор каждый год в октябре я получаю небольшую посылку: «Майору Ключареву». Вероятно, Павел оставил наш адрес.
Я рассмотрел все семь рисунков.
Шебеш… Я сразу же узнал это местечко, где мы стояли в дни войны. Узкая площадь, по краям которой лепятся друг к другу грязные убогие домики. Крестьяне в бедной одежде, в поношенных сапогах. Но лица людей радостно одушевлены. Небольшой столик вынесен на площадь. За ним видна коренастая фигура человека в городском пиджаке. У столика стоит почтенный старик. Его лицо мне тоже знакомо. Ведь это тот самый графский конюх. Человек в пиджаке вручает ему бумагу, на которой ясно написано: «Акт». Старик уже принял бумагу и склонил голову в торжественном поклоне. Рядом со стариком стоит мальчик в непомерно широкой и длинной пастушьей бурке. С какой жадностью он следит за происходящим! Еще бы! Ведь на его глазах происходит историческое событие… Новые хозяева получают акты на право пользования графской землей. А в отдалении видна фигура помещика в окружении каких-то дюжих и угрюмых молодцов в «альпийских» шапочках с перьями.
И на другом рисунке я увидел знакомые мне места… Веселой гурьбой входит крестьянская молодежь в широко раскрытые двери помещичьего дома. Впрочем, господин граф здесь уже больше не живет. Табличка на дверях: «Народная школа». Прошел всего лишь год после войны, а как здесь все изменилось! Почтенный старик, улыбаясь, глядит на Иштвана, и эта улыбка означает: «Входи, не бойся. Отныне здесь все твое».
— Ox! — невольно вырвалось у меня, когда я подошел к следующему рисунку Иштвана.
На улице, едва освещенной половинкой луны, лежит старик, и кровь запеклась в его бороде. За углом, на стене дома, мелькнули тени шапочек с перьями… Над стариком склонились трое юношей.
И снова я всмотрелся в рисунок Иштвана. Нет, не одну только скорбь выразил художник. Великий гнев переполнил сердца этих трех юношей. Над телом павшего трое бойцов дали клятву до конца бороться за дело народа.
Яркие краски нового рисунка перенесли меня в другое время.
Крестьяне в поле. Лето. Деревенская страда. Неутомимый работник вышел в поле вместе с венгерскими крестьянами — краснозвездный трактор с маркой Сталинградского завода. И мы когда-то называли его полпредом коллективизации, полномочным представителем новой, счастливой жизни.
Об этом большом и прочном счастье сказал мне Иштван, когда я увидел его рисунок, помеченный 1949 годом.
Улица в Будапеште. Юноши и девушки в белых платьях. В их руках флаги всех стран. Русские, венгры, поляки, немцы, негры, французы, итальянцы, китайцы, англичане… Будапешт 1949 года. Праздник молодости, юности мира, его славы и его силы.
«Студент Академии художеств». Так я назвал бы рисунок Иштвана, написанный им через год.
В мастерской, расположенной под самой крышей, молодой человек с палитрой в руках подошел к окну. Он всматривается в город. Он видит новые прекрасные здания, и леса новостроек, и стрелы подъемных кранов — этот древний город так притягательно молод, так заразительно юн. Какие новые сюжеты подарит он, какую правду подскажет художнику, когда тот вернется к своему рабочему холсту?