Страница 36 из 44
Район Джебел Аз-завия горел, подвергаясь беспрерывным нападениям французских войск. Пылали посевы, матери лишались детей, ломались нежные побеги молодости, растаптывалась девичья честь…
Но деревня не покорилась захватчикам. Юноши, укрывшись за скалами, обрушивали на врага лавину огня. Женщины пекли хлеб, носили воду, подтаскивали боеприпасы восставшим. Вся деревня была сплошным морем огня и ненависти. Вся… но только не Авад. Он жил в каком-то другом мире, далеком от мира восставшей деревни.
Его непреодолимо тянуло к Ватфе, прелестной смуглянке, обладавшей какой-то гневной красотой, — таких женщин называют сестрами мужчин. Авад следовал за ней повсюду.
Ватфа была самой очаровательной девушкой во всей деревне. Стоило ей выйти из дому, как женщины, провожая ее взглядом, шептали: «О боже, красота прекрасна, будь она даже в отрепьях…» Мужчины всякий раз, когда показывалась Ватфа, опускали глаза, чтобы скрыть огонь страстей, который возбуждала смуглянка.
Ватфа была невестой Мансура. Когда Мансур скрылся в горах, посвятив свою жизнь делу свободы, Аваду представилось, что стена между ним и Ватфой скоро рухнет. Авад решил, что недалек тот день, когда он сможет прижать Ватфу к своей груди. Он был уверен, что этот день обязательно наступит, уверен, несмотря на гордость, которая сверкала на лице Ватфы всякий раз, когда при ней вспоминали Мансура, рассказывали о его подвигах в тылу французов.
Но мечты Авада развеялись, завяли, словно листья осенью, когда он узнал, что каждую ночь Ватфа встречается с Мансуром, несмотря на завесу огня, которую создали французы вокруг деревни…
Надежда Авада превратилась в ненависть, не знавшую границ. Эта ненависть захватила его целиком, овладела всем его существом…
Однажды утром, когда жители деревни проснулись, они были поражены: французские солдаты, марокканцы, сенегальцы заполнили площадь и улицы деревни, разместились на крышах домов. Говорили, что один из местных жителей выдал тайну ночных вылазок, которые время от времени предпринимали повстанцы. И у всех на устах было имя Авада.
Некоторые произносили его угрюмо, другие отрицательно качали головами, они не могли этому поверить, потому что Абу Авад был образцом для всех… Невозможно, чтобы Абу Авад был отцом предателя…
В тот мучительный день деревня стала свидетельницей кровавой трагедии.
Французы вывели на площадь группу юношей, привязанных веревками друг к другу. Их окружили старики, женщины и дети. Они смотрели на пленников с глубокой печалью… Ожидание надрывало сердце… На середине площади остановился низкорослый офицер с лицом, напоминавшим морду задушенной крысы. Рядом с ним стояли застывшие, словно деревянные, солдаты. Казалось, что их торчавшие вверх штыки готовы проткнуть небо.
Среди пленных был и Мансур, похожий на пойманного льва. Весь его вид выражал возмущение, ненависть и досаду. Но он делал все, чтобы побороть свои чувства и взять себя в руки, быть спокойным и выдержанным. Офицер лениво прохаживался перед людской стеной, весь поглощенный той ролью, которую ему предстояло сыграть. Внезапно он остановился, выпрямился и застучал концом хлыста по сапогу — именно так, по его мнению, должен был вести себя государственный муж, занятый решением важного дела, — а затем обратился к присутствующим.
— Даю вам пять минут, чтобы вы указали мне на Мансура. Пять минут — и только.
Сказав это и приподняв рукав, он посмотрел на часы… Время как будто остановилось. Но это было только на этом маленьком кусочке земли, вокруг жизнь текла по-прежнему: журчали ручьи, щебетали птички, мычали коровы…
Пять минут прошли, словно целая вечность. Никто не произнес ни слова. Офицер снова заговорил. Теперь он старался походить на доброжелательного советчика:
— Слушайте все. Упорство не даст вам ничего. Будьте благоразумны, иначе вы пожертвуете десятью за одного…
Но никто даже не шелохнулся. Ни один взгляд не был брошен в сторону Мансура…
Снова медленно, медленно потекли минуты. Словно огромная тяжесть навалилась на крестьян, тяжесть более страшная, чем та, которую приносили годы неурожая, страданий и мучений, годы, когда голодная смерть уносила отцов, матерей, детей… Крестьяне стояли, не меняя положения, только время от времени переминались с ноги на ногу… Но вот, подойдя к одному старику, офицер спросил:
— Скажи, разве у вас есть право на упорство?
Старик поковырял землю концом своей палки, а потом произнес холодно, с удивлением:
— Странно… А у тебя оно есть?..
Этот резкий ответ вызвал у офицера вспышку гнева. С яростью набросился он на старика, толкнул его и, еще более взвинченный и озлобленный, ударил его кулаком. Старик принял все это молча, стер кровавую полосу со своей серебристой бороды, потом плюнул, словно выстрелил, в лицо офицера и гордо поднял голову, ожидая своей участи.
Но, ко всеобщему удивлению, офицер спокойно перенес оскорбление. Это была кротость дикого зверя, поджидающего в засаде свою жертву; это было превосходство сильного зверя, внимательно наблюдающего за игрой лани, уверенного, что он совершит задуманное, когда пожелает. Офицер вытер плевок платком, затем повернулся к затихшей толпе крестьян и начал внимательно всматриваться в их лица. Когда его взор упал на Авада, он остановился и лицо его скривилось в подобие улыбки. С вкрадчивой любезностью офицер обратился к юноше:
— Подойди ко мне, сынок…
Это было настолько неожиданным, что Авад сначала застыл, но затем под тяжестью устремленного на него взгляда послушно вышел вперед. На нем скрестились, пронзая его насквозь, взоры односельчан. Офицер произнес:
— Скажи, юноша, — ведь ты самый умный среди них, — скажи правду… где среди этих собак… Мансур?..
Земля закружилась в глазах Авада, как волшебная ветряная мельница. Сотни картин, теснясь, смешивались в его сознании. На мгновение все кругом превратилось в кошмар. Аваду показалось, что Ватфа с презрением смотрит на него, что мать его в ужасе кричит, что отец бросает на землю свой укаль…[15] А офицер продолжал:
— Ну, отвечай. Не бойся.
Но Авад не успел еще произнести ни слова, как офицер добавил тоном человека, который исчерпал все возможности:
— Хорошо. Ты свободен, юноша, это не твоя обязанность. Мы уйдем, а ты вырывай свою занозу собственными руками, если сможешь, — в словах офицера звучала насмешка. Он произнес это и повернулся к солдатам, словно собираясь отдать какой-то приказ.
По толпе пробежал глухой ропот.
Абу Авад стоял, затаив дыхание, готовый провалиться сквозь землю от стыда и позора. Его взгляд так и впился в губы сына. Неужели этот мальчик — его сын, его плоть, его кровь?
Мучительная пауза длилась недолго. Ее прервал Авад. Голос его слегка дрожал, когда он указал на Мансура:
— Вот он, господин.
Из толпы вырвался пронзительный стон. Зарыдали женщины, дети теснее прижались к матерям. Кольцо, окружавшее Авада, начало сужаться, сужаться, как петля, затягивающаяся на шее приговоренного к смерти. Однако солдаты, по приказу своего коротышки офицера, поспешили отогнать людей прикладами ружей. Затем два солдата бросились к Мансуру, отделили его от группы связанных и вывели в центр площади. В мертвой тишине офицер вытащил пистолет и выстрелил в голову Мансура…
В ту ночь Авад не ночевал дома. Он тайком покинул деревню, оставив ее, одетую в черное, задыхающуюся от ненависти, подавленную горем…
… Когда наступило утро, все увидели Абу Авада. Он шел на свое поле мрачный, с согнутой спиной, и голова его была повязана аль-иадамией (куфией без укаля) — так надевает ее человек, давший клятву мести, и не снимает, пока не сдержит клятву…
Прошли годы. Абу Авад ни разу не нарушил молчания. Жители деревни сторонились его, он сторонился их, проходя по улицам, словно призрак. Целый день он работал в поле, а вечером спешил укрыться в своем доме.
Так проходили однообразные, долгие дни. Да, самое тяжелое, что может обрушиться на человека — это отчуждение… Абу Авада отвергли все, даже его старые товарищи, с которыми он вместе дрался с оружием в руках в горных снегах и ущельях. Когда Абу Авад встречался с ними, они отворачивались, а некоторые вызывающе сплевывали на землю так, чтобы Абу Авад видел это…
15
Укаль — часть головного убора, шнур, которым скрепляется куфия — головной платок. Укаль срывают при обете мести. — Прим. перев.