Страница 35 из 44
— Таков мир. Смерть обходит всех, она неизбежна, и ее не миновать. Александр Великий тридцати лет от роду покорил весь мир…
Я прислушался — это уже второе назидание о жизни Александра Македонского. Мне даже захотелось немедленно пойти в публичную библиотеку и познакомиться с биографией этого великого человека, а пока я весь превратился в слух, боясь пропустить хоть одно слово. Но меня постигло разочарование: я услышал тот же самый рассказ об Александре…
Мой друг собрался уходить, но в этот момент вошли новые посетители, и я наступил Бутросу на ногу, чтобы подать ему знак остаться еще немного. Бутрос вынужден был мне уступить. Пришли двое, произнесли обычные слова соболезнования и сели. Не успели они занять места, как старший из них заговорил:
— Нелегко переносить смерть близкого человека, но против воли аллаха не пойдешь, как суждено, так и будет… Говорят, что Александр Македонский предчувствовал близость своей смерти…
Здесь я кашлянул, взглянул на Бутроса и увидел улыбку на его лице. Я сразу же повернулся к рассказчику. Мне хотелось услышать, что скажет он об Александре Двурогом[13]. После двух фраз я тоже начал улыбаться и, боясь, что улыбка перейдет в смех, встал. За мной встал и мой друг. Я сказал:
— Извините, что прерываю рассказчика. Да будет для вас этот день счастливым.
Мы вышли. Лицо Бутроса пылало гневом. Он схватил меня за руку:
— Какая польза от тебя и твоей науки, если ты не понимаешь, что в доме покойника нельзя говорить «да будет для вас этот день счастливым». Я остановил тебя, когда мы вошли, и ты тогда успел проглотить это приветствие. Что же заставило тебя забыть об этом теперь?
Я сказал:
— Оставь свои упреки, Бутрос, и скажи, где ты прочел то, что рассказал сейчас в доме покойника?
— Я слышал этот рассказ от своего деда на похоронах старшины деревни.
— А где же прочел его твой дед?
— Наверно, узнал от своего деда.
— Тогда ты в другой раз передавай историю точно и говори: — Мне рассказал ее дед, а он услышал от своего деда, а этот дед, в свою очередь, узнал ее от своего деда и так, пока не дойдешь до современников Александра Великого.
Бутрос засмеялся и простил меня. Он сказал:
— Скажу тебе по секрету, если бы мы пробыли в доме покойного около часу, мы бы услышали рассказ об Александре не менее двадцати раз.
Я ответил ему, что, если бы я был на месте семьи покойного, я бы сказал этим людям: — Покойник счастливее нас, он избавился от этого мира и от ваших назиданий…
Мы распрощались с Бутросом и пошли в разные стороны. По дороге я встретил группу людей, среди которых был один мой знакомый. Он сообщил мне, что идет выражать соболезнование семье Таниюса эль-Мурр. Я сказал:
— Я только что оттуда. Да поможет им аллах.
Он ответил:
— Да поможет им аллах и укрепит их.
Я рассказал ему, что я посетил семью покойного, но не сказал им ни слова в утешение, ибо не знаю наших обычаев. Он посмеялся надо мной и сказал:
— Разве это так трудно? Расскажи что-нибудь назидательное и утешь этим людей.
— А что ты собираешься рассказать?
Он начал говорить мне об Александре Двурогом, но я его прервал, сказав, что знаю этот рассказ, и посоветовал догнать своих друзей и поскорее утешить семью покойного. Да поможет ей аллах, да укрепит ее терпение и да помилует ее!
МАВАХИБ АЛЬ-КИЯЛИ
Месть
Перевод В. Шагаля
Умм Авад готовила орехи и миндаль для начинки теста. Внезапно она почувствовала какое-то тягостное беспокойство. Прервав песню, которую она тихо напевала, Умм Авад вытерла руки о край одежды и вышла во двор. Гнетущее чувство не оставляло ее. Кругом все было погружено в молчание, которое нарушалось лишь приглушенным журчанием ручейка, пересекавшего двор. Этот звук обострял ощущение одиночества. Умм Авад до боли захотелось, чтобы в эту минуту с ней рядом была какая-нибудь живая душа — соседка Умм Хамид или кто-нибудь из женщин, навещавших ее и доставлявших своей болтовней маленькое развлечение.
Испуганная, растерянная, стояла Умм Авад во дворе. Услышав звук поворачиваемого в замке ключа и увидев своего мужа Абу Авада, она с облегчением вздохнула и вернулась на кухню, говоря:
— Слава аллаху за достаток… Мужчина — опора жизни, да продлит аллах его годы…
Абу Авад прошел в свою комнату. Он шел медленно, опираясь на палку. Спина его была сгорблена больше, чем обычно, словно кто-то возложил на него тяжкую ношу.
Умм Авад давно привыкла к его угрюмому молчанию и никогда не пыталась нарушить установившийся порядок упреком или жалобой. Подобно большинству женщин Востока, она знала, что не имеет права жаловаться на мужчину. Но не только это заставляло Умм Авад сдерживать упреки, было еще нечто, что увеличивало тяжесть молчания, воцарившегося в их доме. Нечто тяжелое и горькое… Умм Авад беспрестанно пыталась отогнать от себя воспоминания, которые всякий раз приносили ей боль.
Умм Авад была единственным ребенком у своих родителей. Она покинула родимый кров и вошла в этот дом. Многое стерлось уже в ее памяти, но она никогда не забудет, как несколько женщин окружили ее, расчесали ей волосы, белым порошком покрыли лицо, нарисовали на бровях черные линии и усадили на лошадь. Вслед за ней целый кортеж двинулся в далекую деревню. Вокруг непрерывно стреляли.
Как она боялась мужа — этого чужого человека — в первую ночь! Но утром она ни единым словом не высказала своих чувств. Какой-то внутренний толчок побудил ее тихонько встать, пока Абу Авад еще спал, до блеска начистить его новые красные ботинки и поставить их у постели.
Жизнь ее потекла размеренно. Спокойствие было нарушено лишь рождением Авада. Сын заполнил всю ее жизнь. Он рос цветущим, здоровым, сильным мальчиком. Но вот пришел черный день, когда все исчезло, рассыпалось, подобно куче земли, когда по ней ударит дитя ифрита[14]. Рухнуло все — радость, надежда, опустилась высоко поднятая голова…
Несколько лет назад Авад с позором покинул деревню. О дальнейшей его судьбе ничего не было известно. В то время и родилось в душе Умм Авад тревожное чувство. С течением времени оно притупилось, а затем и вовсе растаяло. Но с новой силой оно возродилось, когда словно из небытия, точно воскресший мертвец из могилы, явился Авад.
Он толкнул дверь и вошел, как будто покинул родной дом всего несколько часов назад, уйдя работать в поле. Но его лицо… Как больно резнул ее по сердцу растерянный взгляд сына, как поразило ее его осунувшееся, покрытое морщинами лицо. Но это был ее сын — он вернулся, он стоял перед нею здоровый и невредимый, и она бросилась к нему, спрятала свое лицо на его груди, с наслаждением ощутив родной запах его пота. Она не обратила внимания на скрытый, молниеносный взгляд, которым обменялись отец и сын, — взгляд, напоминавший скрестившиеся лезвия двух мечей, на остриях которых была судьба их обладателей: одному — убить, другому — быть убитым.
Умм Авад думала, что настало перемирие. В ее душе зародилась надежда, что как разбушевавшаяся река возвращается в свое русло, так и отец станет по-старому относиться к сыну, что исчезнет из его памяти воспоминание о том печальном дне… К тому же Авад — единственный сын, а Абу Аваду уже семьдесят лет, и ему нечего рассчитывать на новое потомство. Она надеялась… Но она была смущена тем, что из уст Абу Авада не сорвалось ни одного слова радости или хотя бы удивления. Он молча вошел в дом и тотчас же покинул его, и только равномерный стук его палки о камни двора показывал, что он здесь, ходит взад и вперед. Тяжелое предчувствие охватило Умм Авад.
Возвращение Авада было неожиданным. Оно вызвало изумление всех соседей. И снова от дома к дому поползли старые, ужасные слухи, исчезнувшие за последние годы… Предатель… Отец предателя… Мать предателя… Как метко поражал Умм Авад этот страшный шепот, как жесток был его смысл… Как она страдала от этих воспоминаний! А они снова вернулись, вынырнули из прошлого, эти воспоминания, об ужасных, печальных днях…
13
Александра Македонского на Востоке зовут «двурогим», намекая на то, что он завоевал Восток и Запад. — Прим. перев.
14
Ифрит (араб.) — злой дух. — Прим. перев.