Торпедный веер

Свободные от вахты собрались в кубрике: помощник командира Митрофанов, военком Илларионов, главстаршина Бадаев, минер Муратов. Гляжу и с трудом узнаю своих товарищей. Заостренные носы, ввалившиеся щеки, синие круги под глазами. Один только Буль на высоте, выглядит так, будто с прогулки возвращается. Невольно позавидуешь натуре Станислава Петровича, Уселся уютно в сторонке с военкомом, ерошит стриженый ежик. Слышу, начинает разговор:

— Ты помнишь, комиссар, в клубе выступала блондинка, пела под баян…

— напевает мечтательно. И эти бесхитростные звуки уводят каждого из нас в мирную жизнь, в домашний уют… А за бортом негромко рокочет море.

Почему тревожились чайки

Он с тревогой наблюдал за движением секундной стрелки. Каждый ее прыжок приближал утро, а ему надо было затемно успеть отойти на глубину, потому что до восхода солнца над заливом появятся самолеты.

Склонившись над картой, он наносил фарватеры, створы, волнорезы, все, что потребуется командиру подлодки, который придет сюда топить вражеские корабли.

Будильник неумолимо отсчитывал время: тик-так, тик-так… Хоть бы на десять, на пять минут продлить. «Малютка» прощупывала входы и выходы в порт, словно сама была живым существом и понимала, что надо торопиться, успеть затемно выполнить задачу.

Но июльская ночь быстротечна. За кормой уже светало, сквозь туман вставал чужой порт, главная база военно-морского флота противника на западном побережье Черного моря.

Командир оторвался от стола. Разведал все, что можно было разведать за короткую ночь. Тайна противника в его руках. Теперь остается пройти минное поле, а там глубины, для «Малютки» простор и раздолье.

В каюте было душно. Евгений Генрихович расстегнул китель, автоматически вынул портсигар и зажигалку, но тут же спрятал в карман. В этот момент послышались резкие звуки. Трудно было уловить, откуда они идут. Он прислушивался, застегивая китель. Что могло стрястись? Неужели минреп?

Так оно и было, зацепились за минный трос.

Звуки начали затихать, и Евгений Генрихович, втайне надеясь, что все обошлось, спросил штурмана, как обстоят дела. Но ответа не услышал. «Малютку» швырнуло в сторону, со стола полетела на пол стеклянная пепельница, в каюте все затрещало и зазвенело.

Сразу нельзя было понять, в чем же причина. Командир стал запрашивать отсеки, но никто ничего определенного не мог сказать. Взрыва мины не было. Может, лодка коснулась минного защитника? Тогда откуда это завывание, шипение, будто за бортом пожарные машины поливают из брандспойтов?

Свист и шипение вскоре затихли. Но лодка беспомощно лежала на грунте, лодка была повреждена.

Вскоре выяснили и причину. Оказалось, что произошел редкий в практике подводников случай: парогазовая торпеда зацепилась хвостовым оперением за волнорез из-за неисправности механизма открывания передней крышки. Она-то и наделала шуму. Выла и билась, как волчица в капкане, сотрясала лодку. Отработанные газы прорвались в первый отсек, где находились два человека. Но пробоин нигде не было, вода не поступала.

Капитан-лейтенант приказал немедленно спасать людей. Матросы начали отдраивать переборочную дверь. Шум прекратился, но газы продолжали поступать, наполняя отсек запахом пороховой гари и сгоревшего масла.

Особенно пострадал матрос Дегтярь, он потерял сознание, и фельдшер оказывал ему срочную помощь. Старшина торпедистов Щукин бодрился, говорил, что на него ничего не действует. Он действительно физически был очень выносливым. Но внутренне переживал, Щукин был парторгом на «Малютке», дисциплинированным, исправным моряком, считал своим долгом везде и во всем быть примером. А тут «чп»! Хоть и не по его вине, да ведь в его хозяйстве это случилось, стало быть, моральную ответственность за случившееся, за пострадавших несет он, парторг Щукин, призывавший товарищей отлично нести службу, успешно выполнить боевую задачу.

Когда Дегтяря отходили и он открыл глаза, то первым делом спросил, жив ли старшина.

— Не волнуйся, твой Щукин целехонек.

Командир в это время советовался с парторгом и инженером. «Малютка» лежала, ожидая своей дальнейшей участи. Серьезного повреждения, по докладу инженера, не было, однако положение создалось критическое; лодка могла взорваться в любую минуту.

Решили осторожно отойти в море, чтобы скрыться из виду города, затем всплыть и с помощью водолазов осмотреть предательскую торпеду, которая высунулась из аппарата, зловеще поводя усами лобового ударника. Евгений Генрихович хорошо знал, к чему может привести малейшая неосторожность. Достаточно легкого прикосновения к этому усу, чтобы грянул взрыв, и тогда двадцать пудов тротила разнесут лодку в куски.

Всплывать даже в тридцати милях от берега небезопасно, в небе кружат самолеты, просматривают море до дна.

Но иного выхода не было. Акустики доложили: вокруг спокойно, море и небо чистые. Собрали старшин и матросов, и командир объяснил ситуацию: после всплытия необходимо быстро осмотреть повреждение и обезвредить торпеду. Само собой разумеется, выполнять задание пойдет доброволец.

Взгляд командира невольно задержался на Щукине. Старшина смотрел на него умоляющими глазами, вся поза выражала решимость. Однако Евгений Генрихович не хотел согласиться на такое, все-таки Щукин был пострадавшим, хоть и отделался легким испугом. Однако старшина настаивал, а фельдшер подтвердил, что Щукин в полной форме, может идти под воду. На том и порешили.

«Малютка» вышла из опасной зоны и поднялась наверх. Евгений Генрихович проворно взбежал на мостик. Ни катеров, ни самолетов противника не было обнаружено, акустики исправно несли свою службу. Подлодка порядком отошла от берега. Там, где были город и порт, тянулась по горизонту извилистая темная линия. Он прикрыл глаза от солнца, всматриваясь вдаль. Легкий бриз гнал мелкую волну, в небе парили чайки. Будто невесомые, они описывали широкие круги, с криками падали на морскую гладь и снова взлетали. Они летели навстречу ветру, косяками пикировали в сторону подлодки, удалялись и снова возвращались к «Малютке», будто звали: «За нами, скорее за нами!..»

Евгению Генриховичу вдруг пришла в голову мысль, что глупые птицы могут привлечь внимание противника, навести на след…

Он поспешил отдать команду:

— Поторапливайтесь, мичман!

Щукин опускался под воду. Еще секунда — и волны, скрыли под собой водолаза.

Ждать возвращения пришлось недолго. Вскоре на поверхности показалась металлическая голова, затем неуклюжая фигура в зеленом. Щукину помогли снять скафандр и тогда увидели, что он едва держится на ногах. Побледнел, щеки ввалились. Повреждение он обнаружил, но устранить не смог: стал задыхаться, терять силы.

Инженер-механик Янюк в сердцах ворчал на Щукина:

— Нечего было вызываться, коли кишка тонка… Только время из-за тебя потеряли…

«А ведь это моя вина, — укорял себя Расточиль. — Ведь не следовало посылать под воду старшину после взрыва в первом отсеке. Как ни хорохорился, а наглотался все-таки газов! Эх, ты, командир, людей не ценишь!»

Под воду пошел старшина первой статьи Иван Керекеша.

— Не подведите, Иван Андреевич, — сказал командир, — и побыстрее, сами понимаете…

Керекеша повернулся спиной к воде и плюхнулся в волны.

На мостике следили за воздухом. Не появились бы самолеты, тогда будет совсем плохо, человек за бортом находится.

Старшина долго не подавал сигналов. Ему там было нелегко: видимости никакой, приходилось действовать наощупь.

Он не мог найти ту деталь, которая грозила взрывом. Ее надо обезвредить.

Рука в скользкой перчатке нащупала какую-то выпуклость. Керекеша, обрадованный и возбужденный, автоматически нажал на нее, даже не подозревая, что совершает непростительную ошибку; он ведь провернул лопасть, чего делать было нельзя.

Лишь спустя некоторое время до него дошло; он сообразил, к чему может привести его необдуманный шаг. Цепляясь за корпус, Керекеша всплыл и, стараясь подавить охватившее его чувство страха и растерянности, стал докладывать: