Страница 16 из 43
— Пардон! Это, так сказать, веление сердца моего… которое напичкано сонетами и чувствительными романсами наподобие фаршированной щуки, — вместо Кукарского насмешливо отозвался из угла Устюгов.
— Вы не понимаете поэзии, — круто повернулся к нему Кукарский.
— Смотря какой, — спокойно ответил тот. — Песенок и романсов, вроде «Негра из Занзибара» и прочей декадентской чепухи, не признаю, так же, как и «Прекрасную даму» Блока, хотя последнего люблю за «Матроса». Устюгов вышел на середину комнаты, широко расставил ноги и хрипло продекламировал:
— Моя поэзия, — продолжал он, — поэзия выброшенного из жизни человека, поэзия о грубой правде жизни, а не вздохи о нарциссах. Я отрицаю и некрасовское «Размышление у парадного подъезда», — уже окрепшим голосом сказал он.
— Почему? — спросила его Нина.
— Мужик, по-моему, должен взять железные вилы и топор, и не размышляя у подъезда, ворваться в хоромы и поднять толстопузого барина на вилы, разгромить, сжечь все дотла, — взгляд Устюгова стал колючим.
— Да ведь это же бунтарство, обреченное на провал, — возразила Дробышева.
— Пускай оно кончается неудачей, но вспышки народного гнева заставят кое-кого призадуматься о судьбе России, — ответил тот хмуро.
— Задумываться не будут, — поднимаясь со стула, заговорила Нина. — Просто-напросто перепорют мужиков, и все пойдет по-старому.
— Что же, по-вашему, нужно? — спросил ее тот.
— Нужна организация. Без нее немыслима революционная борьба, — четко сказала Дробышева. — Только под руководством марксистской партии возможна победа рабочего класса и трудового крестьянства в тяжелой борьбе с самодержавием. Только при этих условиях мир обновится, станет радостным и светлым.
— У меня иной взгляд на судьбу России, — хмуро ответил Устюгов.
— Какой? — спросила Нина.
— Для того, чтобы народ был счастлив, нужно разрушить церкви, театры, музеи, фабрики, заводы, станки, сжечь все, обратить в пепел, развеять по ветру и начать новую жизнь. Человек новой жизни должен трудиться, одеваться в сотканную им самим одежду, его единственным оружием должна быть дубина. Все зло, все несчастия людей происходят от машин и прогресса.
— …Значит, согласно вашей идее, мы должны вернуться к пещерному веку? — спросил его Виктор.
— Да, — решительно тряхнул головой Устюгов.
— Могу вас порадовать, что своим мышлением вы недалеко ушли от той эпохи, ярым проповедником которой являетесь. Признаться, — продолжал он с сарказмом, — на этом поприще вы делаете успехи. Я надеюсь, — уже не скрывая своего насмешливого тона, сказал Словцов, — что очередной своей декларацией вы объявите «Сумасшедшего» Апухтина.
В комнате послышался сдержанный смех.
Улыбнувшись, Виктор продолжал:
— Но у апухтинского героя все же были проблески сознания, что, к сожалению, незаметно у нашего нового пророка.
— Браво, Словцов, — вскочив с мест, захлопали присутствующие. Нина улыбнулась.
— Вы берете под сомнение мои умственные способности? — обиделся Устюгов.
— Нет, конечно, — ответил Виктор, — но вся беда в том, что вы не понимаете самого главного.
— А именно?
— Что весь корень зла, о котором вы говорили, заключается в непонимании роли пролетариата, непонимании того, что он является единственной силой, способной вывести наш русский народ на дорогу свободы и счастья, а отсюда шараханье в крайности и призывы к пещерному веку.
— Может быть, вы и правы, — задумчиво произнес Устюгов.
Виктор подошел к нему вплотную и, положив руку на его плечо, проникновенно сказал:
— Устюгов, вы неплохой человек, но идете не по той дороге, по которой вам, сыну крестьянина, надлежало бы итти. Вспомните свое детство, о котором вы мне говорили, нужду и дикость деревенской жизни. Сейчас, когда ваши знания особенно нужны народу, вы витаете где-то в эмпиреях, в мире беспочвенных и вредных суждений. Надо глубже понять страдания народа, вернуться к реальной жизни. Поверьте мне, — страстно продолжал Словцов, — что все эти разговоры о разрушении машин, идея возврата к патриархальной жизни — пагубная утопия, уводящая от основного — борьбы с капитализмом.
— Зря вы, Устюгов, отрицаете цивилизацию, науку. В ней, в частности, заложена идея «гражданина мира», как высший идеал человечества, — заметил молчавший Кукарский. — Да, гражданин мира, — продолжал он восторженно, — гражданин вселенной! — Сделав театральный жест, Кукарский продолжал: — Правда ведь, гордо звучит? — обратился он к Нине.
— Да. Человек — это звучит гордо, но я вижу в подлинном смысле человека лишь в труде и борьбе, — задумчиво ответила девушка. — Когда будет достигнута свобода, когда человек труда станет хозяином, а не рабом, когда ему будут принадлежать духовные и материальные ценности страны, только тогда он оправдает слова Горького.
В комнате настала минутная тишина.
Как бы сглаживая произведенное впечатление, Кукарский спросил:
— А гражданин мира?
— Вредная утопия, — ответил за Нину Словцов и, повернувшись к девушке, извинился. Та улыбнулась.
— Продолжайте, — кивнула она.
Виктор взволнованно заговорил:
— Вспомните слова Белинского: «Кто не любит отечество, тот не любит и человечество». И, если верить вашему «гражданину мира», — повернулся он к Кукарскому, — то я, как русский человек, должен отказаться от своей родины, должен отбросить национальные патриотические традиции, нашу культуру, ее богатства, значит, я должен отказаться от Пушкина, Льва Толстого, Чернышевского. Ведь это же безумие! — потряс он кулаком. — Ваш «гражданин мира» отрицает самостоятельное существование государства и его право на самоуправление. Ваш «гражданин мира» стоит за уничтожение национальной независимости народов. Да ведь это, наконец, подлость! — выкрикнул он. — Это самая последняя ступень падения человека! — Бледное лицо Словцова покрылось красными пятнами.
В комнате наступило тяжелое молчание.
— Отказаться от интересов своей родины, быть чужим своему народу, его культуре — значит стать предателем, — глухо произнес Виктор. — Вот к чему ведет ваша философия.
Глаза Кукарского растерянно забегали по слушателям.
…Вечер у Фирсовых закончился поздно. Нина и Словцов вышли вместе. Ночь была светлой. Подняв воротник шинели, Виктор сказал своей спутнице:
— Жаль, что сегодня не было Русакова.
— И я очень жалею об этом, — ответила девушка. — Его присутствие принесло бы большую пользу.
Простившись с Ниной, Словцов направился к своей квартире.
Глава 16
Проводив своих гостей, Андрей зашел в гостиную, где все еще сидели друзья Агнии: поручик Штейер и новый помощник присяжного поверенного Жорж Стаховский, недавно приехавший в Марамыш.
Агния представила Стаховского брату. Андрей поклонился и молча сел. Разговор шел о «Грозе» Островского, которую ставили на днях местные любители драматического искусства. Говорил Стаховский:
— Идея перпетуум-мобиле — этого вечного двигателя, над созданием которого трудился один из персонажей Островского, напоминает мне безумцев, которые стремятся к коренному переустройству общества и видят спасение России в пролетарской революции.
Штейер, не спуская глаз со своего собеседника, утвердительно кивнул головой.
— Боже мой, как это скучно, опять свели на политику, — не скрывая своей досады, капризно протянула Агния. — Сколько можно говорить! Неужели нет более интересных тем?
— Пардон, — Стаховский поднялся со стула. Его угреватое, с синими прожилками лицо расплылось в улыбке. — Я очень рад, что в лице Константина Адольфовича нашел единомышленника, — кивнул он в сторону Штейера. Тот самодовольно погладил свой подбородок.