Страница 5 из 17
Люди, бывало, бросали работу и даже в степь ходили с хутора слушать Илька. Настоящий, правдивый человек был Илько. Подговаривала его молодая панна ехать с ней куда-то, да не захотел Илько и подался куда-то на Черноморье. И как ушел, как ушел, так и поныне ни слуху, ни духу…
В овраге зазвучала новая тоскливая и ранящая сердце песня. Девушка пела о себе, о том, как горько живется ей на свете. Она сирота, а люди неласковы, и негде ей голову склонить; жаловалась кому-то, что не знала она на свете довольства, что напрасно проходят годы ее в батрачестве, — в тяжкой работе.
А люди на хуторе все слушают и все вспоминают других своих певцов.
И были они, все эти таланты родного народа, эти возлюбленные дети печальной своей страны, как и эта убогая и забитая девушка, — самые бедные среди бедных, самые темные среди темных, были батраками у чужих людей и пасынками судьбы.
[1908–1910 гг.]
Мороз
Было это так давно, что разве одни старые-престарые деды бородатые помнят.
Стояли морозы, снега лежали белые…
Был канун рождества.
Огненным ежом, сердито щетиня золотые иглы, садилось за снегами солнце, а на солнечном свету — клубы дыма из труб: изгибаясь, кувыркаясь вприпрыжку, неслись они в прозрачное небо, сами прозрачные, сизо-розовые, синие, будто раскрашенные.
Так вверху, а внизу…
Под ногами скрипит, под санями потрескивает, будто кто-то сыплет под полозья полными пригоршнями пистоны; колокольчиками звенят дети, мчась с горы на кусках льда и размахивая руками, как огородные пугала; белый снег — гирляндами на деревьях, мохнатой пеленой — на людях, лошадях; все бело, от всего живого клубится белый пар; закутанные люди не идут — рысью, как на пожар, мчатся, трут на бегу уши и вместо приветствия только звонко перекликаются: «Ну, морозец!» или: «Экий морозище!»
Стоял за поляной седой хмурый лес, а из-за этого леса, из того края, откуда приходит ночь, тучею надвигалась сумрачная метелица-мгла, а из того леса волком выглядывает разбойник-мороз, ночи дожидаючись. «Стой-стой… вот пусть только солнце зайдет — приду я к вам кутью есть…»
Нет уж теперь той хатки в лесу, со стенами, обложенными изнутри снопами, нет и лесника. Только лес.
Весь день в хате лесника стояла розово-золотая мгла, весь день окна были залеплены снегом, — и к вечеру мороз затрещал вовсю.
В красном углу — ворох сена. В сене — кутья и взвар. Близ кутьи на скамье — дети: мальчик и девочка. Одни в хате. А уже вечерело.
Натянули рубахи на колени, оттаяли дыханьем на стеклах прозрачные кружочки, Деда-Мороза из леса выкликают:
— Мороз-Мороз, иди к нам кутью с медом есть, да не поморозь нашей пшеницы!
— Мороз-Мороз…
Как вдруг в сенях что-то затопало, рвануло примерзшую дверь и с порога, в клубах пара, откликается:
— Иду-иду, — говорит, — я давно к вам собираюсь!
На нем длинная свитка с капюшоном, под свиткой — синий жупан, на голове черная шапка с красным верхом, а за поясом серебром блеснул самопал.
Ой-ой! Вот так накликали!
Только рубашки зашелестели, скрываясь на печи.
— А чего ж вы испугались, ребята, — я же тот Мороз, которого вы звали кутьи с медом покушать! — Голос человечий, ласковый.
Высунули головы из-за трубы, разглядывают.
А он опять:
— А где же, дети, ваши отец с матерью?
Переглянулись дети: совсем не страшный. Ответили вежливо: там, мол, и там.
Потом осмелели:
— Это вы пришли к нам, потому что мы вас звали?
— Потому, потому.
— Вы Мороз?
— Мороз.
Пошептались дети меж собой и уже затевают игру с Морозом:
— А вы не поморозите нашей пшеницы? — это мальчик.
Смеется Мороз:
— Если дадите кутьи с медом, тогда не поморожу.
Девочка тоже:
— А вы нас не задушите? — И спряталась за трубу, притаилась и язычок прикусила, слушает:
— Нет, дети, я таких не душу.
Сидит на скамье, шутит, приманивает детей с печи гостинцами, которые в лесу у зайца отнял.
Смерклось.
Но вот и отец в хату:
— А кто это здесь разговаривает с вами?
Дети скок-скок с печи, отца за полы, шепчут:
— Тату! Тату! Кто это к нам пришел?
— А вот посмотрим! — зажигает каганец.
А тот со скамьи:
— Примете ли как гостя, или, может, из хаты прогоните?
— Коли добрый человек, примем, а лихого, может, и прогоним из хаты, — весело отвечает отец, а сам каганцом присвечивает и пристально-пристально к гостю присматривается.
— Это уж сами решайте, что я за человек, добрый или лихой, — отвечает тот, — я, может, слыхали, Мороз.
Дети — глядь на отца, а отец в лице переменился, и каганец задрожал в его руке. «И впрямь Мороз!» — мелькнуло у ребят.
Говорит тогда отец Морозу, и тихой стала его речь:
— Чего же вы хотите от меня, я человек бедный?
— Потому и пришел я к вам, что вы бедный, — отвечает Мороз. И продолжает: — Ваши дети в окно Мороза звали кутью есть, а я шел мимо окна и услыхал, вспомнил, какой сегодня день, думаю: «Дай зайду к людям в хату».
Поклонился тогда отец Морозу низко.
— Раз так, прошу вас быть у меня дорогим гостем, — сказал он, повернулся к детям, гонит их строгим взглядом на печь. Но куда там! Впились в Мороза глазенками, оторваться не могут: красивый, как картинка, ласковый; нет, думают, должно быть, это не Мороз — обманывают их, малышей…
Скрипнула, открылась дверь, клубы пара наполнили всю хату. Вошла мать, из-за пара ничего в хате не видит, раздевается. Сама с мороза, как роза, румяная, веселая:
— Ну и мороз, даже за ноги хватает!
А гость со скамьи:
— Это еще, хозяюшка, не мороз, — настоящий Мороз у вас сидит в хате! — и чудно как-то засмеялся.
Отец украдкой шепнул что-то матери, и дети снова увидели, как в тот же миг вздрогнула она и кинула испуганный взгляд на гостя. Снова поднялись волосы у детей: «Ой, верно, впрямь Мороз!»
Мороз начал зачем-то расспрашивать, приехал ли на праздник пан в имение… Мать дерюгами занавесила окна. Двери в сенях заперла. Беседуют.
А дети из угла все на гостя посматривают, и странно им: человек как человек — молодой, черноусый, а волосы на голове будто снегом присыпаны, и глаза такие, точно изо льда. Когда не смотрит на них — кажется, такой же, как и все, а как взглянет ненароком этими ледяными глазами, — так и хочется сейчас же шмыгнуть на печь.
Подала мать ужин, пригласила Мороза к столу, сели сами. Выпил Мороз водки, склонил голову на руки. Начал плакать Мороз. Потом петь: да так жалобно, прямо за сердце хватает:
Вытер слезы, жалуется:
— Нет, — говорит, — мне на свете пристанища, как зверь в лесу блуждаю…
И не знают дети, почему им стало так жалко Мороза, — у девочки даже слезы покатились. И мать затихла, и отец качал головой, жалели; однако, когда отец подавал ему чарку, а мать кушанье, — и у того, и у другого дрожали руки.
Поужинал Мороз, поблагодарил.
О том, что дальше было, так рассказывают старые люди: снял, говорят, с себя пояс и рассыпал, будто звезды, по столу настоящие червонцы; так и засверкало в бедной хате!
— Это, говорит, вам, ребята, от Мороза на праздник!
И ушел.
Отец вышел из хаты проводить его.
Мать стала у окна, схватилась за сердце, прислушивается, взволнованная, глаза как звезды горят. И вдруг тихо говорит детям:
— А что, накликали Мороза? И сами не рады!
Вошел отец, мать, позабыв, что говорила, кинулась к нему:
— Ну что, ушел?
— Прямехонько в имение подался! — отец легко вздохнул; глаза у него тоже почему-то сияли.
— Будет у панов гость на сочельник, — добавил он тихо, потом опасливо глянул на детей. — А вы чего рты разинули? Марш на печь!
Дети к отцу:
— Это, значит, такой, тату, Мороз?