Мост

Какими бесконечно долгими казались ему ночи в его комнатушке! Особенно летом, когда духота струилась из открытых окон и темные грозовые тучи скапливались на горизонте. Часами не мог он уснуть, а когда слышал, как ворочалась за стеной девушка-батрачка, сон окончательно бежал от него, он лежал весь в поту на грубых льняных простынях, и в мозгу стучало: пойти к ней! Посмотреть, как это происходит! Но он изменил бы себе, если бы пошел.

Однажды в разгар лета он спустился к реке, стояла невыносимая жара. Он стащил с себя потертые суконные брюки, стянул через голову клетчатую рубашку и бросился в воду. Потом улегся на каменных плитах набережной, глядя в безоблачное голубое небо; вдруг его вспугнул какой-то шум. Не прошел он и тридцати метров вниз по течению, как, пробравшись через заросли ивняка, увидел перед собой на песке двоих. Казалось, они борются друг с другом. Он хотел подбежать к ним, но тут же замер на месте. Они вовсе не боролись. Зардевшись от стыда, он ушел прочь и торопливо оделся: «Так вот как это бывает, — думал он, — так вот, значит, как!» Спокойнее спать он не стал, но с тех пор его больше не тянуло в соседнюю комнату.

Иногда он встречался с товарищами по школе. И всегда что-нибудь придумывал. Дважды они опустошали курятники на одной из птицеферм, после чего блаженствовали, уплетая горы яиц и почти не чувствуя укоров совести, а яичный ликер заглушал последние сомнения даже у Альберта Мутца и маленького Зиги Бернгарда.

Да, иногда им все же, удавалось попировать. Каждый захватывал с собой что-нибудь из дому. Несколько сигарет из письменного стола отца, банку варенья из погреба матери или бутылку вина.

Однажды они отправились в заброшенный рудник. С карманными фонариками в руках забрались они в штольню, и, когда Борхарт, Хагер и Хорбер запротестовали и вместе с маленьким Зиги повернули назад, Мутц, Форст и Шольтен двинулись дальше. Добравшись без особых приключений до конца штольни, трое мальчиков повернули назад. Стоило с потолка штольни сорваться комку земли, как у отважной троицы душа уходила в пятки. Однако никто из них ни за что не признался бы в этом.

Вдруг послышался глухой шум. Все трое бросились бежать, но вскоре остановились перед грудой земли, камня и щебня. Каждый мгновенно сообразил, что это означало.

— За дело! — сказал Шольтен, бледный как полотно. — Дорога каждая секунда!

Он погасил фонарик, все трое взобрались на груду щебня и принялись лихорадочно рыть землю руками.

— Если это дерьмо так и будет сыпаться, нам крышка, — прошептал Шольтен, — но все-таки попробуем!

Никто не знал, долго ли они трудились, но в конце концов Форсту удалось отрыть небольшую щель, и он, как уж, пролез в нее. А те двое ждали, пока не послышался его голос, звучавший глухо, как бы очень издалека:

— Я выкарабкался!

Мутц и Шольтен один за другим протиснулись в щель и на животах головой вперед сползли на дно штольни по ту сторону завала, увлекая за собой кучу мелких камешков. Потом все трое молча двинулись к выходу.

Впереди мелькнул слабый отблеск солнечного света, и они бросились бежать; только выбравшись наверх, они по-настоящему поняли, какой опасности избежали.

— Тьфу, черт! — выругался Эрнст Шольтен и сплюнул.

Они рассмеялись, но смех звучал как-то. неестественно. Товарищи их были неподалеку, играли в индейцев. Шольтен, Мутц и Форст не торопились присоединиться к ним. На полдороге Шольтен обернулся:

— Пусть все останется между нами!

В третьем райхе вся молодежь должна была состоять в каких-нибудь организациях. Каждую среду после уроков школьники встречались на спортплощадке либо в молодежном клубе на «военной подготовке». Шольтен тут считался «пассивным». Он не являлся ни на какие занятия, у него даже формы не было; должно быть, он вообще не числился в списках организации «Гитлерюгенд». Тем не менее в четверг он мог подойти перед началом уроков к классному наставнику Штерну: «Прошу извинить, господин учитель, но я не выучил стихотворения. Ведь вчера была военная подготовка!»

Шольтен говорил: «Была военная подготовка». Он не говорил: «Я был на военной подготовке». Для него это было неравнозначно. Первое — удачная уловка, второе — ложь, а Шольтен никогда не лгал. Вот если бы учитель спросил: «Сколько времени ты потратил на военную подготовку?» — Шольтен непременно сознался бы: «Я вообще там не был!» — и спокойно принял бы заслуженный выговор. Ему это было не впервой.

Когда пришла повестка с предписанием в тот же вечер явиться в казарму, Шольтен упаковал вещи, взял рюкзак в одну руку, флейту — в другую и отправился к Альберту Мутцу. Он терпеливо ждал, пока Альберт возился со своими вещами, а потом попросил его мать:

— Пожалуйста, сыграйте нам на прощание.

Та молча села за рояль и заиграла.

А Эрнст Шольтен тем временем подошел на цыпочках к стенному шкафу, осторожно открыл его и положил туда свою флейту:

— Ну, вот и все, до свидания, мама! — сказал Альберт Мутц и взял рюкзак. Мать подошла к стоящей возле двери чаше со святой водой, окунула кончики пальцев и начертала на лбу сына крест. Положила руки ему на плечи и поцеловала.

Шольтен стоял рядом с Альбертом, и во взгляде его черных глаз, лихорадочно блестевших на бледном лице, чувствовались решимость и едва сдерживаемая, боль.

— Храни тебя господь, мой мальчик, — сказала мать Альберту и вдруг встретилась взглядом с Шольтеном. Тогда она привлекла к себе черноволосого худощавого юношу. — Позаботьтесь о моем сыне и о себе! — сказала она ему.

Альберт Мутц повторил:

— Ну, вот и все, до свидания…

А Эрнст Шольтен произнес деревянным голосом:

— Прощайте, сударыня!

Только когда они ушли, она спохватилась: он сказал «прощайте». А когда укладывала ноты в шкаф, увидела флейту.

Эрнст Шольтен любил жизнь. И вот теперь, стиснув зубы, лежал он за пулеметом, выполняя приказ генерала. Но разве он здесь только для того, чтобы выполнить приказ? Разве совсем иное чувство не руководило им уже давно? Какое-то необъяснимое упорство, заставившее его остаться…

Руки Шольтена крепко сжимали ложу пулемета. Палец застыл на спусковом крючке. Танк был уже в десяти метрах от моста, солдаты — метрах в пятнадцати-двадцати.

— Пора! — сказал Шольтен и рванул спуск. В ту же секунду дрожь пулемета отдалась в плече.

Все шестеро прошли военную подготовку в течение каких-нибудь двух недель. Их обучили только действиям одиночного бойца на местности и кое-как научили владеть оружием. И если шестнадцатилетним юнцам у моста все же удалось ошеломить противника, то лишь потому, что выбранная ими позиция находилась в вопиющем противоречии с элементарными правилами военной науки, да и вообще вся оборона моста была бессмысленна с точки зрения мало-мальски разумной тактики. Она больше походила на «индейскую засаду», которую куда скорее разгадали бы их заокеанские сверстники — бойскауты, чем кадровые военные.

Приклад пулемета больно ударял Шольтена по плечу. Он не старался бить по разным целям, а взял на мушку одну-единственную фигуру в светло-зеленом и метил только в нее. Он видел, как слева и справа от мишени отскакивали фонтанчики штукатурки, и продолжал стрелять. Пулемет трясся и рвался с двуноги.

— Ну, крепче, Мутц! Держи, тебе говорят! — вопил Шольтен, и Мутц, лежа на спине, левой рукой прижимал сошки к земле, а правой подправлял ленту, А Шольтен все нажимал и нажимал на спуск. Он увидел, как солдат стал падать вперед, медленно, очень медленно, но продолжал стрелять, пока тот не распластался во весь рост на земле.

Карл Хорбер строчил из пулемета как одержимый. С искаженным лицом, крича во все горло, строчил и строчил по солдатам, прижавшимся к стенам домов.

И тут начался кромешный ад.

Точно неуклюжий, сытый дракон, танк изрыгнул огонь, он залязгал гусеницами по левой, потом по правой стороне улицы. Вспышка пламени, треск и грохот разрыва, барабанная дробь осколков, и через секунду все повторилось снова. Светло-зеленых как ветром сдуло с улицы, лишь трое или четверо остались лежать на земле. Но теперь уже и ребята на мосту попали под обстрел. Пули со звоном отскакивали от выступа парапета, щелкали по бутовым глыбам и разлетались во все стороны.