Юность Ашира

Пришла какая-то соседка Прудниковых. Она приоткрыла уголок простыни и глухо всхлипнула.

— Зайдем к Захару Фомичу! — неожиданно донесся с улицы звонкий голос Тони.

Она и Максим Зубенко шумно вошли во двор. Тоня держала в руках почтовый ящик.

— Помогать пришли! — по-деловому сказал Максим, снимая с плеча лом.

Тоня споткнулась о торчавшую из-под камней доску и не сразу увидела закрывавшую старика простыню, натянувшуюся на носках. Она опустила голову. Максим постоял, потом подошел к Аширу, снял с себя пиджак и накинул на его зябко вздрагивающие плечи. Тоня спросила про Светлану и Сережу, закусила губу и часто заморгала.

— Пойдем ящик отнесем на почту, — словно оправдываясь в чем-то перед Аширом, сказала Тоня. В уголках глаз у нее блестели слезы. — В ящике-то письма, нельзя, чтобы пропали.

С чувством затаенной надежды подходил Ашир в это утро к своему заводу, все еще не веря в происшедшее. Кирпичная ограда во многих местах обвалилась, можно было легко пролезть в проломы стены, однако он отыскал место, где вчера стояли ворота и только тогда вошел во двор.

Тихо и безлюдно было на заводском дворе. Механический цех уцелел, в кузнице сорвало крышу и развалило угол. Больше других пострадало старое здание литейной. Там, где был цех, возвышалась гора мусора. Вагранка упала, ее трудно было узнать. Железный верх, смятый и исковерканный, во многих местах пробило балками. Огнеупорные кирпичи вместе со шлаком, похожим на черные выжирки, валялись даже за забором. Разрушенный цех сторожила непривычная тишина.

И хотя Аширу в эту ночь довелось увидеть много страшного, — у него на глазах рушились стены домов, он видел здание вокзала, превращенное в гору обломков, видел огромную железобетонную глыбу, нелепо качающуюся на железных прутьях, — однако, страшнее всего казалась ему куча кирпичей на том месте, где стояла вагранка. Давно ли в ней бушевало пламя и кипел расплавленный металл!

Ашир ходил, будто в тяжелом сне. Ему вспомнился день приезда в Ашхабад, как он шел по залитым солнцем улицам столицы, любуясь и гордясь ею. Утопающие в зелени дома, прямые, широкие улицы, заполненные народом, высокое без единого облачка небо, горы, подернутые лиловой дымкой, — все это снова промелькнуло перед его взором. Неузнаваем стал родной город, и небо стало другим, мутным, непогожим…

Светланы нет… Литейную разрушило… Ашир никак не мог помириться с тем, что произошло, что его цех бессмысленно уничтожен за несколько секунд. На глаза попался цилиндр нефтяного двигателя, расколотый на части. Всего несколько часов назад отлили они его с Захаром Фомичом. Ашир взял в руки осколок чугуна, полой пиджака вытер с него пыль и прижал к груди.

— Отольем, снова отольем!..

И один, никого не дожидаясь, Ашир начал собирать и складывать в кучу огнеупорные кирпичи.

«Светлана! Что с тобой, родная?..»

Родной город

В палатке директора было тесно и накурено. Тусклая лампочка плавала в сизом многослойном дыму, точно светящийся, налитый солнцем пузырек на поверхности мутной лужи. Тут же, за палаткой, стрекотал установленный на подмостках небольшой моторчик. От его стрекота по брезенту палатки пробегала мелкая рябь. На деревянной скамье, врытой в землю, сидели главный инженер Орловский, начальник кузнечного цеха Курлыкин и Максим Зубенко. Возле входа примостились на одной табуретке Николай Коноплев и начальник технического отдела.

Ночь изменила людей до неузнаваемости. На их лицах застыли боль и тревога, они все еще к чему-то прислушивались. Зубенко сидел угрюмый и до хрипоты кашлял то в ладони, то отворачиваясь в угол. Всегда спокойный и уравновешенный, Курлыкин не мог усидеть на месте. Нервно подергивая головой, он все порывался куда-то бежать. У главного инженера голова была перебинтована, -

Левая рука висела на окровавленной повязке. Он сидел сгорбившись, в грязном чесучовом костюме и ночных туфлях с меховой опушкой.

Один Николай Коноплев мало изменился. Волосы у него были гладко зачесаны, на лыжной куртке, как всегда, блестел комсомольский значок, и только припухшие веки и синие впадины под глазами говорили, что пережил он за эту ночь не меньше других.

Вошел парторг Чарыев. В порванной гимнастерке и надвинутой на глаза кубанке он выглядел так, будто только что вернулся с поля боя. Лицо у него было чистое и бодрое.

— Какие у нас потери? — спросил его директор.

Осмотрев присутствующих. Чарыев не сразу ответил:

— Раненых тридцать один человек. Пропавших без вести — двенадцать. Есть погибшие…

Директор встал, отчего закачалась палатка, отодвинул на край стола чернильный прибор и закрыл колпачком чернильницу.

— Положение тяжелое, трудности перед нами большие, и смотреть этим трудностям надо прямо в глаза. — Директор говорил негромко, по очереди осматривая всех, кто находился в палатке. — За восстановление завода надо браться организованно и горячо. Когда, по вашему мнению, Олег Михайлович, сможем приступить к выполнению заказов? — спросил он Орловского.

Придерживая больную руку, Орловский встал.

— Лопаты, топоры и другой строительный инструмент сможем делать хоть завтра.

— В горком надо докладывать о выполнении основных заказов, а лопаты, ломы и топоры начнем делать не завтра, а сегодня. Нужно приводить в порядок станки, торопиться с литьем.

— Литейная разрушена!

— Знаю. Будем срочно строить новую. Прудников пришел?

— Захар Фомич…

Никто не решился произнести то, чего не договорил Орловский. Директор опустил голову и долго молчал.

— Поручаем тебе, Коноплев, возглавить разборку литейной, — проговорил он, наконец, и что-то записал на листке бумаги. — Подбери себе помощников понадежнее, закончите расчистку — начнем строить.

— Как будет с питанием рабочих? — поинтересовался Курлыкин.

— Этот вопрос уже решен, — внятно ответил Чарыев. — Питание на первое время установлено бесплатное для всего населения города. У нас будет своя столовая. И жилые помещения начнем строить сегодня же. Москва уже обо всем позаботилась.

Москва! Это слово произносилось с надеждой и любовью особенно часто. К ней, родной Москве, в эти тяжелые минуты были обращены взоры и сердца ашхабадцев.

— Сюда зайди, бабушка! — послышалось снаружи.

Сгорбившись, в палатку вошла жена Захара Фомича.

Она приблизилась к столу и достала из узелка какие-то бумаги. Директор взял их в руки.

— В карманах у старика были, — проговорила Мария Андреевна, глотая слезы. — Наверно, нужные бумаги-то, возьмите, ему они теперь…

Старушка покачнулась, Чарыев поддержал ее за плечи и усадил на скамейку. Мария Андреевна стянула с головы черную шаль и поднесла ее к глазам.

— И жить-то теперь негде…

— С жильем уладим, — склонился к ней Чарыев. — Палатку вам на первое время установим. На-днях отстроим общежитие, комнату получите, денежное пособие и кое-что из теплой одежды выдадим.

— Откуда же это для меня возьмется? — удивленно и. недоверчиво посмотрела на всех Мария Андреевна. — Город-то каким стал, где достать все это?

— Не вам одной, всему городу помощь оказывается. Товарищ Сталин на себя взял заботу об Ашхабаде, не оставил нас в беде.

Старушка встала и озабоченно спросила:

— Откуда же Сталину родному известно о нашем горе-то? До Москвы от нас, считай, тысячи километров…

— Сталин раньше всех позаботился о нас, а Москва к нам ближе всех городов, — ответил Чарыев.

Мария Андреевна приложила руку к груди и тихо вышла из палатки; Чарыев вышел вместе с ней. Директор развернул лист бумаги, оставшийся от старого мастера, и передал его главному инженеру.

— Ваши расчеты к литью. Возьмите, пригодятся.

Партийный актив, как назвал Чарыев это коротенькое совещание в палатке директора, был первым шагом к восстановлению завода. Люди ознакомились с обстановкой, поняли, что надо делать в первую очередь. Не успел народ разойтись, как пришел кузнец Калякин, грязный, с обросшим лицом. Он поздоровался со всеми за руку и поискал глазами, где бы сесть. Места не было. Калякин привалился к столу и закрутил козью ножку.