Между двух миров

Дипломат усмехнулся и сказал, что и сам он был когда-то молод. Он пообещал, что, если Ланни попадет в беду из-за своей чрезмерной восторженности, посольство заверит итальянское правительство в том, что он человек хорошего круга и совершенно не опасный. Дипломат ничего не знал о похищении Матеотти; он сказал, что очень сожалеет об этом, но как официальное дипломатическое лицо он не может вмешиваться в итальянские дела.

Вот почему с Ланни, когда его привели обратно в кабинет к генералиссимо Бальбо, заговорили другим тоном.

Генералиссимо Бальбо удовольствовался тем, что сказал:

— Мистер Бэдд, итальянское правительство вынуждено потребовать от вас немедленного выезда из нашей страны.

Ланни сказал:

— Пожалуйста, когда угодно.

— Куда вы желаете выехать?

— К месту моего жительства на Французской Ривьере.

— Сегодня вечером есть поезд. Вы с ним уедете.

— Я, видите ли, приехал в автомобиле.

— Ах, у вас есть машина?

— Есть. Я путешествую не один.

— Кажется, с женщиной?

— Да.

Ланни уже спрашивал себя, не придется ли ему отказываться отвечать на дальнейшие вопросы о Мари; но таких вопросов не последовало.

Генералиссимо сказал:

— Вы и ваша спутница уедете сегодня же. Сколько человек помещается в вашей машине?

— Пять.

— Вот эти же двое конвойных сядут с вами и будут сопровождать вас до самой границы. Они не выпустят вас из виду, пока вы не окажетесь за рубежом.

— Будет очень тесно, у нас много багажа.

— Придется вам отправить багаж каким-нибудь другим путем. Эти люди поедут с вами.

— Нельзя ли, чтобы они ехали в другой машине?

— Не вижу причин вводить итальянское правительство в расход.

— Если затруднение только в этом, я охотно беру расход на себя.

Бальбо на минуту задумался. Боялся ли он, что быстрая машина может легко скрыться от «сопровождающих»? Как бы то ни было, он холодно ответил: — Нет, это невозможно. Они поедут с вами до границы. И выехать придется немедленно.

Шофер в мундире фашистской милиции отвез Ланни и его провожатых в гараж, где стоял его автомобиль. Ланни получил машину и повез обоих фашистов в отель. Там они пошли за ним наверх. Мари шагала по комнате из угла в угол, вне себя от страха; когда Ланни вошел, она опустилась в кресло и едва не лишилась чувств. Он объяснил ей положение, но это не очень ее успокоило; при виде двух мрачных и свирепых фашистов в мундирах ей пришло в голову, что готовится второе дело Матеотти. Не говоря ни слова, она бросилась к телефону — позвонить в посольство и объяснить положение поверенному в делах. Он сказал ей, что уже говорил с Бальбо и тот заверил его, что ничего плохого нескромному молодому американцу не сделают — его просто хотят выслать за пределы страны, пока он еще не успел натворить бед.

Служащие отеля отнесли багаж вниз и кое-как сложили его в машину. Большая сенсация в этом роскошном заведении, событие, о котором будут долго шептаться, — но открыто никто не посмел проявить любопытство в присутствии фашистских стражей. Явление, как убедился Ланни, характерное для насильственного режима; никто не останавливается, чтобы расспросить или хотя бы поглазеть; у всех только одна-единственная мысль: уйти подальше от того места, где творится насилие.

Когда четверо пассажиров заняли места в машине и отправились в это необычное путешествие, оставалась каких-нибудь два-три часа до наступления темноты. Никакие дипломаты в мире не могли вполне успокоить Мари, и пока эти двое фашистов сидят в машине, сердце ее не будет биться ровно. В самом Риме фашисты еще вынуждены были до известной степени сдерживаться, здесь были посольства и корреспонденты газет со всех концов мира; но в провинции, в отдаленных сельских округах вооруженная власть не знала удержу. Шоссейная дорога к северу, куда направлялись путешественники, проходила по довольно пустынным местам, она — вилась по горным проходам, где им попадалась лишь крестьянская лачуга или пастухи со своими стадами. И скоро наступит ночь!

Сказал ли кто-нибудь конвоирам Ланни, что им разрешается попугать двух stranieri[24] и поучить их почтению к пресвятой деве и папе, к древним римским «fasces» и новой Римской империи? Или же то было их собственное вдохновение, национальный юмор, стихийный вклад в дело фашизма? Как только машина оказалась за пределами Romae beatae — благословенного Рима, — они стали рассказывать друг другу, какого мнения они об этих двух кровопийцах и что еще может случиться с ними, прежде чем они покинут землю Италии. Солдаты употребляли самые хлесткие словечки родного диалекта, и ни Мари, ни Ланни не понимали их, но злобный тон был достаточно красноречив. Оба они догадывались, что их нарочно пугают; но как знать, не будут ли слова претворены в дело? Пропуск они получили только устный, и вряд ли представится возможность апеллировать к властям по пути.

Они могли делать только одно — ехать и ехать возможно быстрее. Мари не умела править — стало быть, все зависело теперь от Ланни. Он положил руку на рулевое колесо, устремил глаза на правый край извилистой дороги и вел машину, не глядя по сторонам, не видя быстро меняющегося ландшафта Италии, сосредоточив все внимание на одной цели: отмахать поскорее все 500–600 километров пути.

Мари не могла взять его за руку из боязни помешать ему править. Она могла только держаться за край его пальто и шептать слова любви и утешения. Все образуется: поездка кончится, и они будут дома, в безопасности. Эти бедные дурни не имеют власти над ними, они могут только болтать. Мари шептала по-английски, боясь, что бедные дурни понимают французский язык. Она избегала всего, что могло бы их раздражать.

Не добившись никакого отклика со стороны иностранцев, конвоиры решили переменить тему. Они знали, что этот надменный молодой американец путешествует с красивой француженкой, которая не жена ему, и вот они принялись строить догадки, что делает эта пара, когда остается наедине; это дало пищу их воображению, и они стали усердно разрабатывать новую тему, не скупясь на подробности.

Мари чувствовала, что ее спутник дрожит, и дрожь эта передалась ей. Она начала быстро шептать, нагнувшись к самому его уху, чтобы он не мог расслышать слова этих животных: — Ланни, молчи! Не все ли равно, что они говорят. Они не посмеют ничего нам сделать. Скоро все кончится, и мы будем в безопасности. Обещай мне, что не будешь отвечать им, что бы они ни говорили! Ты нарушил одно данное мне обещание — не нарушай еще и другого! Они хотят вывести тебя из терпения, они будут рады, если ты дашь им повод наброситься на тебя, может быть, убить. Обещай мне, что будешь молчать.

— Обещаю, — пробормотал Ланни. Он знал, что она права. Он будет философом, будет наблюдать, что делает с человеческой натурой внезапно обретенная власть. Эти люди хуже «дикарей», — кличка, которую они сами себе дали; это варвары, вооруженные современным оружием, наукой и техникой, не только промышленной, но политической и психологической. Во что превратится Италия, если поколение таких людей вырастет и возьмет в свои руки управление страной? Что будет с историей, с музыкой, литературой и искусством? Что принесут эти люди остальной Европе?

У Ланни была только одна возможность наказать эту пару; сообразив это, он даже развеселился. Солнце село за холмами, сумерки окутали дорогу, и пряный разговор постепенно стал утрачивать свою прелесть. Они проехали одно селение, где был трактир. Блеснули ярко освещенные окна, из двери пахнуло ароматом жареного мяса, но они промчались мимо, не останавливаясь. По улице они ехали, строго соблюдая установленную законом скорость, пятнадцать километров в час, так что никто не имел права остановить их. Когда они отъехали на некоторое расстояние от деревни, Ланни услышал первые вежливые слова из уст фашистов. Это был итальянский вариант привычной для американцев фразы: «Когда же мы закусим?»

24

Иностранцев (итал.).