Между двух миров

Поднялось невероятное волнение, и Робби пришлось вскочить в машину и мчаться в Монте-Карло, чтобы успокоить разъяренного сэра Базиля. Робби наверняка знал, что это утка, так как у его агента Боба Смита была интрижка с молоденькой секретаршей одного из агентов Стандард Ойл.

Шумиха заглохла через два-три дня, но вызвала одно неприятное последствие: всему миру было теперь ясно, какую роль играет в Генуе нефть, и журналисты стали задавать каверзные вопросы. Рядовой человек по горло сыт был войной и разрухой, о «совсем не желал итти на риск новой войны только потому, что крупные предприниматели стремились нагреть руки на русской нефти.

Однажды вечером Ланни пошел в оперу, но постановка оказалась неважной, и он рано вернулся домой. Рик был на приеме в одной из английских вилл, а Робби совещался с агентами Захарова. Ланни собрался было облачиться в пижаму и спокойно почитать, как вдруг постучался лакей и сообщил ему, что в вестибюле его дожидается какой-то мальчишка-итальянец. Он спустился вниз в вестибюль и увидел уличного мальчишку с большими темными глазами и худеньким лицом. В руках у него был конверт, который он протянул американцу. Ланни с первого взгляда узнал письмо, посланное им Барбаре Пульезе в Турин.

— Синьора больна, — сказал мальчик, и Ланни ясно представил себе, что это значит; он и прежде видел ее больной. Но мальчик был явно перепуган, он начал быстро и путано что-то лопотать. Ланни понимал не все слова, но одно он понял: Барбару избили, она тяжело ранена, может быть, умирает. Ее нашли на улице, при ней оказалось его письмо, на конверте стояло название отеля и имя Ланни, как отправителя, — вот мальчик и прибежал к нему.

Быть может, было не очень благоразумно отправляться вместе с мальчишкой неизвестно куда, да еще имея значительную сумму денег в кармане. Но Ланни думал только об одном — женщина, вызывавшая в нем такое восхищение, пала жертвой бандитов Дутыша; она нуждалась в помощи, и у Ланни была только одна мысль — поспешить в гараж, где стояла его машина, и поехать туда, куда укажет мальчик. Они очутились в одной из тех трущоб, которые поражают вас в каждом средиземноморском городе. Извилистые улочки, по которым с трудом может проехать машина; воздух, отравленный отбросами, которые не убираются целыми неделями.

Они остановились у многоэтажного дома, Ланни запер машину и последовал за мальчиком в темный коридор, а затем — в комнату, освещенную коптящей керосиновой лампой. Здесь толпилось человек десять, все взволнованно говорили, но при появлении иностранца умолкли и посторонились, чтобы дать ему пройти к постели, на которой лежала какая-то серая груда.

В комнате было темновато, Ланни взял лампу и чуть не уронил ее, так как ему представилось самое ужасное зрелище, какое он видел с того дня, когда он с матерью и Джерри Пендлтоном вез в Париж изувеченного и обезображенного Марселя. Лицо Барбары Пульезе, вызывавшее у Ланни такие романтические представления, превратилось в кусок сырого мяса; один глаз был закрыт, и во впадине накопилось столько крови, что нельзя было понять, уцелел ли самый глаз. Рваное одеяло на постели намокло от крови, так же как и платье Барбары.

— Жива? — спросил Ланни. Все заговорили разом, но никто не мог ответить с уверенностью. Ланни положил ей руку на сердце и почувствовал слабое биение.

Насколько ему удалось понять, обитатели этого дома не знали Барбары и никогда о ней не слыхали. Они услышали крики, выбежали на улицу и увидели, как кучка молодых парней избивает женщину дубинками. Репутация фашистов была такова, что никто не осмелился вмешаться; все просто стояли и ждали, пока нападавшие не кончили свою работу и не ушли, горланя свой гимн «Джовинецца». Затем пострадавшую внесли в дом. Жильцы не отважились известить полицию из боязни, что их заподозрят в сношениях с этой женщиной — «красной», как они предполагали; нападение на красных было теперь обыденным явлением в трущобах итальянских городов. Они заглянули в сумочку женщины и нашли там письмо; никто из них не мог разобрать содержание письма, написанного по-французски, но кто-то сумел прочесть название отеля и фамилию Ланни на конверте.

Теперь у них была одна забота: сбыть с рук бедняжку-синьору, прежде чем фашисты вернутся доделать свое дело и, чего доброго, расправятся со всеми, в ком заподозрят ее друзей. Они панически боялись этого и дали понять, что если синьор не захочет позаботиться о своей знакомой, то они вынесут ее на улицу и оставят на пороге какого-нибудь другого дома. Ланни сказал, что он позаботится о ней, но пусть ему сейчас помогут. Он взял Барбару за ноги, а двое мужчин — за плечи; они вынесли ее и положили на заднее сиденье машины. Она была без сознания и даже не застонала. Не было времени думать о том, что кровь, стекавшая из ее ран, может испортить подушки сиденья. Боясь заблудиться в лабиринте улиц, Ланни пообещал мальчику лиру, если тот сядет рядом с ним и будет показывать дорогу, пока они не выедут на одну из главных магистралей города.

Ланни сидел за рулем и напряженно думал, что же делать теперь. Обращаться к полиции было бы бессмысленно: разве он не слышал, как хвастал Муссолини, что полиция заодно с чернорубашечниками и, во всяком случае, боится вмешиваться в их дела? Отвезти жертву в больницу было бы рискованно, можно и там натолкнуться на фашистов; обратиться к какому-нибудь врачу тоже не безопасно. Он решил, что надо увезти Барбару из Италии; он сделает это немедленно и только известит отца о своем отъезде.

Добрый самаритянин остановил машину и вошел в гостиницу. У Робби все еще шло совещание, но Ланни вызвал отца в другую комнату и рассказал ему о случившемся.

— Боже мой, Ланни! — воскликнул пришедший в ужас Робби. — Кто тебе эта женщина?

— Это долго объяснять, Робби. Пока поверь мне только, что она на редкость благородный человек, быть может, самый благородный, какого я когда-либо встречал. Когда-нибудь я расскажу тебе о ней, но не сейчас, когда она лежит там и, может быть, доживает последние минуты. Надо спасти ее, если возможно, а в Италии у меня нет никого, кому бы я доверился.

— Не можешь ли ты разыскать кого-нибудь из ее друзей?

— Не могу же я разъезжать с полумертвой женщиной, разыскивая помещение социалистической партии, которое, вероятно, давно разгромлено или сожжено.

— А ты подумал, что чернорубашечники могут напасть и на тебя?

— Придется рискнуть. Если я этого не сделаю, я буду презирать себя всю жизнь.

— Что ты будешь делать с ней, когда приедешь во Францию?

— Положу в больницу, где за ней будет надлежащий уход. Затем позвоню дяде Джессу. Я не сомневаюсь, что он приедет или даст мне адрес кого-нибудь из ее друзей. У нее друзья повсюду, так как она агитатор, хорошо известный деятель рабочего движения.

— А если она умрет, прежде чем ты доставишь ее в больницу?

— Что же делать!.. Мне останется только рассказать всю правду.

— Но разве ты не понимаешь, что из тебя сделают сочувствующего красным? Все газеты протрубят об этом.

— Знаю, Робби, и очень сожалею, но что же делать?

— Я мог бы позвонить отсюда в больницу, вызвать кого-нибудь и избавить тебя от хлопот об этой женщине.

— Допустим, но разве полиция не захочет узнать, как она попала ко мне? Разве мне не придется показать письмо, которое я написал ей? Я окажусь здесь, в Генуе, отданным на произвол этой банде — что сделает тогда со мной великий герой мистера Чайлда, Муссолини?

— Чорт возьми! — воскликнул Робби. — Я всегда предостерегал тебя от встреч с этими людьми и переписки с ними. Бог свидетель, что я все сделал, чтобы удержать тебя от близости с Джессом Блэклессом и всей его братией.

— Ты сделал все, Робби, и с моей стороны очень дурно, что я вовлекаю тебя в такую передрягу.

— Хорошо, что же ты предлагаешь? — Отец был очень раздражен и не пытался это скрывать.

— Я много думал об этом, Робби. Дело в том, что я не разделяю твоих взглядов и хочу иметь возможность думать так, как мне подсказывает совесть. Я считаю, что мне, пожалуй, лучше отказаться от фамилии Бэдд — по существу, я не имею права носить ее. Мне следовало бы принять фамилию матери, и я готов сделать это и освободить тебя от вечных осложнений. Я совершеннолетний, я должен отвечать за себя сам и не впутывать тебя и твою семью во всякие скандалы.