Всегда вместе

— Как хорошо в нашей школе! — воскликнула Зоя, схватила Линду и завертела ее по залу.

Митю Владимирского ребята взяли в кольцо.

— Ты, как забудешь правило, — учил Митю Антон, — вспомни, где его зубрил: у Иван-Талого, или в Урюме, или на рыбной ловле? Оно сразу и вспомнится.

— Митя, — шутил Трофим, — ты, главное, местоимения не путай: меньше употребляй «я», чаще говори «мы».

— Это он уже знает! — заметил Малыш. — Крепко выучил.

— Что же учителя не идут! — беспокоилась Поля. — Пора уже начинать…

В зал влетел запыхавшийся Сережа Бурдинский.

— Ребята! Ребята! — закричал он еще у двери.

Все обернулись.

— Кузьму Савельевича задавило…

Митя Владимирский был мгновенно забыт, да и он сразу забыл, что через несколько минут ему предстоит испытание по литературе. Сережа торопливо рассказывал:

— Привезли ночью… без памяти… весь в крови. Папа сделал операцию… до сих пор домой не приходил.

У Зои дрогнули губы; она ушла в глубь зала, села за пианино, взяла несколько нот и вдруг легла всей грудью на клавиши, закрыв лицо руками.

— Айда, ребята, в больницу! — вскричал Борис и метнулся к лестнице.

За ним — Кеша, Захар, Трофим.

— Куда вы? — преградил ребятам дорогу Хромов; лицо у него было утомленное, глаза чуть запали. — Куда вы? Не надо. Я вам все расскажу… Я только оттуда… Ребята, Кузьме Савельевичу очень плохо, очень…

Быстро, отвечая на приветствия ребят, прошел Платон Сергеевич; за ним, со старой папкой в руках, — Геннадий Васильевич и, наконец, как всегда внешне спокойная, — Варвара Ивановна.

— Вы все хотите присутствовать? — спросила она ребят своим ясным, с медным звоном голосом. — Ну что же, я не возражаю…

Учителя прошли в класс. Ребята толпились у двери, ожидая приглашения.

— Входите! — сказала Варвара Ивановна.

Ребята сразу присмирели, входили, точно боясь наступить на что-нибудь бьющееся или звенящее.

Стол у классной доски был накрыт красной скатертью. На председательском месте сидел Платон Сергеевич, оправа от него — Геннадий Васильевич, слева — Варвара Ивановна. А учитель географии примостился на табурете у открытого окна и смотрел в сторону Заречья, где среди темной зелени играли желтые краски осени.

— Прежде чем отвечать по билету, — оказал Кухтенков, глядя на ребят, — Дмитрий Владимирский должен написать сочинение… Какова тема сочинения, Варвара Ивановна?

— «Чему меня научил геологический поход», — ответила ровным голосом учительница литературы. — Владимирский, подойди. Вот тебе лист бумаги. Постарайся не делать ошибок. Сочинение носит зачетный характер.

— Ребята, если будете шуметь, — строго сказал Платон Сергеевич, — придется вас попросить из класса. В чем дело? Что случилось?

Тиня Ойкин, закончив топотом переговоры с Кешей и Зоей, поднял руку:

— Позвольте, Платон Сергеевич, нам всем написать об этом. Это же наша общая тема!

— Пишите! — ответил директор. — Вы не возражаете? — спросил он учителей. — Дается два часа.

— Хорошее дело! — сказал учитель математики, прислонил указательный палец к уголку левого глаза и со вниманием разглядывал ребят.

Хромов уже знал манеру каждого выполнять классную работу. Захар на отдельном листочке пишет план, долго думает, потом пишет безотрывно, не подымая глаз от бумаги. Кеша порою откинется на спинку скамьи, скрестит руки на груди и смотрит в одну точку. У Трофима скучающий вид, он смотрит то на учителей, то на товарищей, то в окно, а листок его между тем густо заполняется строчками. Зоя, написав несколько слов, старательно прикладывает к бумаге промокашку. Антон закрыл свой труд грудью и все оглядывается, словно боится, что кто-нибудь подсмотрит. А Борис пишет, чуть не положив голову на парту, и почти вслух восхищается тем, как у него получается: «Вот это да!», «Ну и ну!», «Эх, и ловко же!»

Первым подал листки, исписанные крупным круглым почерком, Малыш, потом Захар, нанизавший свои строки, как бисер, на тетрадные линейки. За ними — Трофим, Кеша, Сеня. Наконец и Митя неохотно понес к столику свой листок. Он подал его Варваре Ивановне и все никак не мог отойти от столика.

— Садись. Сейчас проверю, — сказала Варвара Ивановна и взяла в руки красный карандаш.

Ни разу не сменив выражения бесстрастного внимания, она иногда метала красным карандашом в тексте, потом дала читать директору, Хромову, Геннадию Васильевичу.

— Прочтите, Варвара Ивановна, вслух, — сказал Платон Сергеевич.

Варвара Ивановна читала медленно, тщательно выделяя периоды, но нигде не повышая и не понижая голоса:

— «Раньше, до похода, я жил в тайге и не знал тайги. В каникулы отец отвозил меня в город, к родственникам, а зимой дальше Джалинды и Поклонной горы я не ходил. Теперь, после экспедиции, исходив сотни километров по звериным тропам, по падям и сопкам, я узнал, как красив и богат мой край. Вместе с товарищами я искал для Родины ископаемые и они были найдены…» Перед «и» следовало поставить запятую, — заметила Варвара Ивановна. — Почему, Ваня?

— Это самостоятельное предложение, — быстро ответил тот.

Варвара Ивановна продолжала читать:

— «В походе я научился ценить помощь товарища, чувство дружбы, научился уважать коллектив… «Голос одиночки тоньше писка», говорил Маяковский. Трудности и испытания похода заставили меня думать в первую очередь не о себе, а о судьбе общего дела, о своих товарищах и больше всего меня волнует сейчас здоровье нашего дорогого Кузьмы Савельевича…» Опять не поставил запятую перед «и», — заметила Варвара Ивановна; голос ее налился теплом. — Но ты молодец, ты очень правильно написал… честно написал… ты союз «и» понял душой, надо теперь понять грамматически.

— Отныне, Митя, ты не Шомпол и не Чижик, — тихо произнес Трофим Зубарев, когда Варвара Ивановна прочитала все сочинение. — Прозвища отменяются.

Среди всеобщего молчания раздался взволнованный голос Мити Владимирского:

— Разрешите отвечать устно?

Когда Митя направлялся к классной доске, Ваня Гладких сказал Кеше:

— Завтра моя очередь — увидишь, не подведу!

Шесть дней боролся Семен Степанович за жизнь геолога. По нескольку раз за ночь подымался хирург с постели, ковылял через больничный двор и, сидя у изголовья Брынова, смотрел на него острым взглядом своих необыкновенно светлых глаз.

Бурдинский знал, что операция сделана им точно, правильно. Но он опасался последствий травмы.

Выносливый организм геолога обнадеживал хирурга.

Очнулся Кузьма Савельевич утром седьмого дня. Первое, что он увидел, открыв тяжелые веки, — это ветви огромного кедра. Словно руки, простирались они в открытое окно и звали его в родные заросли, в таежную глухомань. Впервые геолог видел старого своего знакомого так вот — из окна больницы.

Брынов медленно повернул голову. Бурдинский сторожил взгляд больного.

— Будто живой я, Степаныч? — нетвердым голосом опросил геолог. — Ты что, сердишься на меня?

— Сер-жусь, сер-жусь, — растягивая слова, отвечал хирург.

— Ну? За что же? — слабо улыбнулся геолог.

— Вот тебе и ну! Безобразник!

— Что ты ругаешься, Степаныч! Как тебе не совестно!

— У тебя-то есть совесть? — выговаривал хирург. — Киноварный король! Альбертина Михайловна из-за тебя глаза выплакала. Сережа как вспомнит, что уснул возле пещеры, места себе найти не может…

Брынов смеющимися глазами смотрел на хирурга.

— Ты знаешь, Кузьма Савельевич, — сказал Семен Степанович, — я ведь совершил трудную операцию!

— Спасибо, Степаныч, спасибо. Скажи только одно: когда я встану?

— Через месяц.

— Что?! Ну нет, я столько не могу валяться.

— Не можешь? — притворно рассердился Семен Степанович. — А мне, думаешь, легко тебя держать в больнице? Меня твои школьники замучили звонками да визитами: «как» да «как»! «Спасите его!» Будто я сам не хочу!

— Мне нужно в Голубую падь, понимаешь? Ох, как нужно!

Только теперь по-настоящему разволновался Брынов: настойчивая мысль точила его сознание и в глубоком бреду, и когда он плыл в легкой дреме, и во время разговора с врачом.