Всегда вместе

Поселок проснулся. Оглянешься назад на рудничные домики — и первым делом примечаешь дымки, тянущиеся из труб: они завиваются спиралями, разливаются волнами, распадаются на волокна — живут какой-то своей минутной жизнью.

Больница видна отовсюду. Большое одноэтажное здание с крыльями по бокам выступает между низкорослыми кедрами. Ближние сопки похожи на выбритые макушки. Только кое-где на них высятся одиночные сосны и березки.

— Домой зайдем? — спросил Захар.

— Ну что ты! Семен Степанович, наверное, уже в больнице.

Больничное крыльцо пристроено с тыльной стороны здания, обращенной к густо заросшему багулом целиннику. Через него тайгой идет дорога в районный центр — на Загочу. Два-три новеньких, еще не покрытых сруба желтеют вблизи дороги в сумеречном утреннем свете.

И странно, неожиданно было после этой голизны и неприютности попасть в иной мир: высокие двери, белые скамьи со спинками, круглая городская вешалка-стойка, маленький, покрытый скатертью столик с газетами и журналами, и запах, доносившийся из-за дверей, — острый и неистребимый запах больницы.

Ребята слышали, как шуршала мягкими туфлями по коридору сестра: она пошла доложить врачу об их приходе. Затем быстрой, ковыляющей походкой по тому же коридору прошел Семен Степанович, распахнулись двери, и хирург уже стоял перед рослыми парнями, вытирая полотенцем крупные жилистые руки. Из-под белого квадратного колпачка выбивалась льняная прядь. Задрав острый подбородок, врач смотрел на ребят пронизывающим взглядом очень светлых и беспокойных глаз.

— Здорово, ребята! Никак, резаться пришли? — Он наклонил голову и строго сказал: — Голяшки подтяни! Школьник ты или ухарь с большой дороги?

Захар смутился и с виноватым видом подтянул вывороченные чуть не наполовину верхи катанок: эта мода была заведена интернатцами. А те переняли ее от рудничных парней.

Семен Степанович взял из Кешиных рук письмо и, зажав подмышкой полотенце, вскрыл треугольник.

Улыбка, изменившая лицо Бурдинского, была понятна и Кеше и Захару.

…В конце прошлой зимы директор рудника впряг в кошеву могучего рыжегривого Атлета и помчался ледовыми кривунами Джалинды, чтобы, сократив путь, выехать на урюмский проселок. Возле дамбы кошева опрокинулась, и жеребец протащил директора двести метров на вожжах. Владимирский нашел в себе силы пригнать лошадь к больнице и свалился у больничного крыльца. И только с месяц-полтора, как Бурдинский выпустил Владимирского на волю.

— Опять наш директор бесчинствует, — не то одобрительно, не то укоризненно сказал хирург. — И меня, слава богу, не забыл: набор хирургических инструментов где-то достал. На пользу пошло лечение и ему и мне!.. Ну, как отец? Что рассказывает? — обернулся он к Кеше.

Тот вновь пересказал новости.

— Это хорошо! — сказал Семен Степанович, узнав о предстоящем приезде учителя. — И руднику хорошо и вам: свежие люди в наших местах ой как нужны!.. Всё? Ну, ну, шагайте… Назару Ильичу и Клавдии Николаевне кланяйся. Отцу передай, чтобы зашел перед отъездом…

Из-за дверей еще раз выглянул белый колпачок, и, прикрывая парадную дверь, Кеша услышал:

— В праздники приходи — в шахматы сразимся. Коня вперед даю!

Ребята спустились к реке. Рассвело. Леденящий ветер с хребта свистел, обжигал уши. Пригибался, будто под тяжелой рукой, облетелый, как веник, кустарник. Одинокие, просвистанные ветром, стыли нежилые срубы…

Тишина в Заречье.

Ранняя зима будет в этом году.

Но ни октябрьский морозец, ни ветряные порывы не смущали интернатцев. Без шапок, в одних рубашках, они разминались до завтрака: перекидывались мячом на волейбольной площадке.

Кеша и Захар с ходу ринулись в схватку.

Маленький — самый маленький в восьмом классе! — Тиня Ойкин вертелся, приседал, падал, прыгал, сторожа мяч и подхватывая его растопыренной пятерней.

Тиня Ойкин ни в чем и ни от кого не хотел отставать. Его нисколько не смущал маленький рост. Стоило кому-нибудь позвать: «Тиня, в волейбол!» — и Малыш уже мчался, ловко подбрасывая мяч на лету. «Максим» в городках был его любимой фигурой — он вышибал ее с одной палки. Буквы в Тининых тетрадях ровнялись одна к одной, как солдаты в строю; почерк не хуже, чем у учительницы литературы Варвары Ивановны. От всей его низкорослой подвижной фигуры веяло бодростью, даже удальством.

Между тем мяч, запущенный могучей зыряновской пятерней, перелетел через ограду в соседний двор, и с криком «последнему доставать» ребята кинулись вперегонки домой: уже несколько раз терпеливая Поля Бирюлина, дежурная по интернату, выходила на площадку, напоминая игрокам, что завтрак давно приготовлен.

В большой мальчишечьей комнате сидели те, кому не надо было торопиться ни на завтрак, ни в школу, — учащиеся второй смены.

Толя Чернобородов читал томик стихов в своем излюбленном положении: развалившись на прибранной постели и скрестив ноги на табурете. На другой койке, в противоположном конце комнаты, в такой же позе, заложив руки за рыжеватую голову, лежал Ваня Гладких и о чем-то сосредоточенно мечтал.

За длинным, на козлах, столом, у самого края его, Трофим Зубарев, зубоскаля и поддразнивая противника, сражался в шахматы с Сеней Мишариным. Вокруг шахматистов толпились болельщики.

Только Антон Трещенко сидел за печкой и чинил сапог: он усердно вгонял гвозди в старую подошву.

Кеша распахнул телогрейку, придвинул к шахматистам табурет и обхватил его ногами. Захар стоял рядом.

— Ребята, — не сводя глаз с доски, сказал Кеша, — к нам едет новый учитель!

Чернобородов отбросил книгу и сел на койке. Зубарев будто и не обратил внимания на слова Кеши: он ни на секунду не оторвался от игры и не шевельнул ни одним мускулом. За спокойное достоинство, с которым всегда держался Зубарев, а может, и за галстук под латаным пиджачком его звали в школе — кто Графом, кто по имени-отчеству: Трофимом Ивановичем.

Кеша наклонился к Мишарину:

— Сеня, не проворонь. Граф сейчас двинет ладью.

Сеня застенчиво улыбнулся.

— Ну что же, — сказал наконец Трофим Зубарев, — учитель проживет зиму и уедет. Потом опять к новому привыкать.

— Почему ты так думаешь, Троша? — спросил Захар. — Ты же не знаешь, кто едет, а уже делаешь выводы.

Зубарев покосился на Астафьева, сделал ход и тем же холодным голосом добавил:

— Граждане, внимание: заговорили молчавшие! Может быть, мы услышим что-нибудь интересное о Полтавской битве?

— А разве Татьяна Яковлевна не работает в школе десять лет? А Варвара Ивановна? — возразил Кеша.

— Ты считай, сколько переменилось, а не сколько осталось, — сказал из-за печки Трещенко.

Вбежал Тиня Ойкин, умытый, с приглаженной чолкой, свисавшей на лоб. Следом за ним, как всегда с шумом, влетел Борис Зырянов. Услышав новость, они затеребили Кешу:

— Кто? Математик? Химик? Молодой? Здешний?

— Этого я не знаю.

Интерес к Кешиной новости заметно остыл. Но возросло внимание к мишаринскому загнанному королю. Толя Чернобородов вновь принялся за чтение.

Антон Трещенко, кончив сапожничать, обулся и вышел из-за печки. Притопнул ногой. Оглядел свою работу, вздохнул:

— Хоть бы до праздников дотянуть! Трофим Зубарев на секунду отвлекся от игры:

— Первоклассные джимми. Фирма — «Трещенко и компания».

В это время по коридору часто-часто протопали, и чей-то свежий, чистый голосок вывел:

Антон приоткрыл дверь:

— Зоя, зайди-ка!

В полуоткрытую дверь просунулось раскрасневшееся лицо с бойкими глазами и крутым лбом. Две тоненькие косички спадали на плечи невысокой девушки.

— Здравствуйте, мальчики! Что же вы завтракать не идете? Сегодня тушеное мясо с макаронами и какао. Будет вам нагоняй от Поли за опоздание!