Страница 34 из 93
Лежа на холодном камне, вглядываясь в светлеющую даль, а больше вслушиваясь в то, что близко, поскольку вдали целый вражеский батальон не так опасен, как один-единственный солдат, забредший в горы. Иван все возвращался мыслями к тем дезертировавшим татарам. И вспоминались ему давние рассказы о деревенском дурачке, который хвалился тем, что у него пуп на вершок выше, чем у всех других. Дурачок, он дурачок и есть какой с него спрос? А эти-то? Не могут же все в одночасье ослепнуть да очуметь? А может, могут? Или кому-то надо, чтобы все стали дураками? Дураку ведь что зверь, что человек — все едино; автомат Для него — игрушка, мать родную поставь — застрелит… Вот, значит, что такое национализм, вроде зелья — кто-то пьет, а кто-то опаивает. Люди — что? Каждому хочется выскочить из самого себя, стать не хуже других. А легко ли это? А тут приходит некто, говорит: нечего тебе стараться-пыжиться, ты от рождения лучше других. Дурачок-то и радешенек…
Иван вздохнул, перевалился на другой бок, поскольку совсем застыл на голом камне. Но мысли прогонять не стал: на стреме глаза сторожа, да уши — они бы не заленились, — а мысли что, мысли сами по себе.
Утренней побудкой загудели в небе немецкие самолеты. На большой высоте шли девять «юнкерсов», шли без сопровождения истребителей, уверенные, что немногие, оставшиеся в Севастополе самолеты, не помешают бомбить.
Мгла понемногу рассеивалась, отодвигались дали. Дождь перестал, небо светлело, а на востоке, над горами, изломавшими горизонт, разливались багряные отблески. Это могло предвещать все, что угодно, — и погожий день, и новое ухудшение погоды. Флотские вон говорят: «Если ясно поутру, моряку не по нутру». Да и сам он видывал зоревые восходы под занавесом туч перед хмарным днем с дождем и снегом. Видывал и другое, но теперь хотелось верить — к непогоде это, потому что непогода для разведчика — истинная благодать…
В долине, метрах в восьмистах, наметилось какое-то движение, и Иван напрягся весь, вглядываясь. На опушке показался человек, зачем-то несколько раз махнул обеими руками. Издали донесся тонкий крик, похожий на писк мыши. Еще через минуту на поляну начали выбегать люди. Немцы? Румыны? Вопроса не было — враги, и все тут. Один за другим они появлялись на поляне, зачем-то бежали к другому ее концу и поворачивали обратно. И было их уже человек двадцать, все бегавшие друг за другом.
Иван сбросил вниз, в кусты, камень — условный сигнал командиру. Через минуту лейтенант Симаков был рядом.
— Бегают чего-то, не пойму.
— Физзарядкой занимаются, — раздраженно буркнул Симаков. И встрепенулся, приподнялся даже: — Физзарядкой?!.
Внезапный интерес командира был понятен Ивану: физзарядка возможна лишь в условиях постоянного дислоцирования. А это значит…
— Что-то охраняют, — сказал Симаков. — Иди отдыхай, я понаблюдаю.
Уснул Иван сразу и увидел сон. Будто плывет он по морю один-одинешенек. Ноги сводит от холода, и он усиленно молотит ими, чтобы не схватила судорога. Никого вокруг, он один в волнах, он и тоска собачья. Оказывается, не одно и то же — на людях погибать или так вот, в одиночку. Не в тщеславии дело, — какое уж тщеславие на краю? — а в сознании, что понапрасну смерть. Все думалось: если уж помирать, то не как-нибудь, а чтобы враг охнул. Да вот не получается…
Он и проснулся, сам ее зная от чего, — то ли от тоски, то ли от холода, ломавшего ноги. Пошевелил ступнями, чтобы разогнать кровь, и опять хотел уснуть, но тут сверху прошелестел камень, за ним другой, что означало общую побудку. Вскочил, подергался всем телом, стряхивая озноб. И Гладышев с Мостовым разом поднялись.
Еще два камня, один за другим, скатились сверху, что означало: какого черта копаетесь?! Относилось это прежде всего к Гладышеву, как второму командиру, и Козлов с Мостовым только недовольно поглядели вверх, куда, карабкаясь от куста к кусту, тотчас устремился младший лейтенант. Вершины деревьев качались под сильным ветром, над ними низко неслись лохматые тучи.
Выждав чуток, Козлов направился следом за Гладышевым. Сверху оглянулся: Мостовой стоял на месте, выдерживая дистанцию.
Командиров Иван увидел на полпути к тому НП, на котором он встречал рассвет. По лицам понял: что-то серьезное. И еще прежде, чем узнал причину беспокойства, услышал отдаленный лай. Хуже ничего не могло быть. От человека можно затаиться: в двух шагах пройдет, не заметит. Собака учует. Уходить? Но похоже, уже поздно и уходить: лай где-то близко.
Скоро в редколесье они увидели собаку — здоровенную, длинноногую, породистую. Увидели и человека, к счастью, одного-единственного. Это был немец, похоже даже, что офицер, поскольку в фуражке. На груди у него поверх плащ-палатки висел автомат, а в руках была какая-то странно маленькая и тоненькая винтовка.
— Это же охотничье ружье! — догадался Симаков. И выругался: — Охотник, мать его!..
Некоторое время все молчали, пораженные невиданным: на войне, в прифронтовой полосе, человек спокойненько отправляется на охоту с ружьем и собакой.
Первым опомнился Гладышев.
— Стрельба на охоте — обычное дело, лай собаки — тоже…
— Ежели из ружья, — сразу понял его Симаков. — Значит, надо не дать охотнику выпустить очередь из автомата.
— Точно, — обрадовался Иван. — Из ружья пускай палит, а автомат всполошит этих физкультурников…
Все посмотрели на него с укоризной: разведчикам ли разжевывать очевидное?
— Значит, так, — сказал Симаков. И повернулся к сидевшему поодаль Мостовому. — Снимай телогрейку…
Не раз Иван ходил с лейтенантом Симаковым и про себя называл его «гением разведки». Но чтобы так рассчитать!.. Все вышло по его. Собака, учуяв на тропе Сашкину телогрейку, залилась лаем. Охотник, обрадованный близостью добычи, заспешил и не заметил тросика, натянутого поперек тропы, зацепился и грохнулся.
Подняться ему помогали уже разведчики. Собака, кинувшаяся было к хозяину, теперь лежала в кустах с разбитым черепом. Сашка Мостовой мог и лошадь уложить прикладом, не то что собаку.
Пленный оказался фельдфебелем. Он сидел связанный, прислоненный спиной к дереву и вроде бы совсем не испуганно, а с любопытством оглядывал разведчиков, Гладышев спросил его что-то по-немецки, и тот долго и сердито отвечал, и по мере того как он говорил, лицо у Гладышева вытягивалось, становилось по-мальчишески растерянным.
— Чего? — не выдержал Симаков.
— Ну, типчик, — засмеялся Гладышев. — Господа, говорит, вы зря, говорит, со мной так обращаетесь. Я, говорит, все расскажу.
— Ну!..
— Говорит, что нестроевик и никогда не стрелял в людей. Фельдшер он тут, медик, в общем. Служит в роте охраны. Дома у него жена и две дочки, симпатичные, говорит, школьницы…
— На кой черт его биография. Где он тут служит?
Гладышев снова спросил, и снова пленный долго и обстоятельно отвечал.
— Склад тут у них, — понизив голос, сказал Гладышев. — Проволока в два ряда. Недавно сделали. По ночам боеприпасы возят, накапливают… Может, задержимся, а, командир? Все равно, какой склад.
— Не все равно. Приказ есть приказ. А это возьмем на заметку, пускай пока повозят.
И замолчал. И все молчали, думая об одном и том же. Все понимали: надо уходить. «Охотника» хватятся, начнут искать. Но не с ним же уходить. И оставить нельзя — ни живым, ни мертвым. Встанут на след, загоняют по горам. Ладно бы, не впервой уходить от преследователей. Но уходить-то надо не куда-нибудь, а в указанный квадрат. И быть там к следующему утру. Разведчик умеет красться лисой и петлять зайцем. Но сейчас они долго петлять не могли.
— Вот какой обрыв, — сообразил Иван. — Сорвался, и все тут.
У командира загорелись глаза.
— Молодец, давай!
— Я?!
Вырвалось это у него невольно, и он сам удивился своему испугу. Сколько бывало всякого. В бою убивал — так само собой. А то, как за «языком» ходили, врывались в землянки, ножами пластали спящих. Как иначе? Не скажешь: господа, мол, мы возьмем только одного из вас и уйдем… А тут нашло. Потому, может, что пленный смотрел без испуга и сам готов был помочь? Или потому, что был он медиком, почти гражданским человеком?