Страница 33 из 93
Из-под нахлобученной ушанки насмешливо блеснули глаза. Преловский внимательно поглядел на него и улыбнулся.
— Правильно рассуждаешь. Начальство не спит — начальство отдыхает. Ел сегодня?
— Сегодня? — переспросил разведчик и задумался.
— Ну, ладно, — снова засмеялся Преловский. — Сейчас что-нибудь придумаем.
Светало быстро. Плотный кустарник спадал по пологому склону, сквозь него просматривалась долина, вся в пятнах снега, серого, намокшего. Дальше опять начинался склон горы. За той горой были другие, горбились лесистыми спинами, будто неведомые спящие чудовища, покрытые шерстью.
С наблюдательного пункта, который Иван облюбовал на вершине камня под корявым кустиком, был виден изгиб дороги. Там временами проползали тупорылые немецкие грузовики. Машины шли по одной, не сбиваясь в колонны, побаиваясь дальнобойных севастопольских батарей, достававших за десятки километров. Немцы знали: в горы порой проникали артиллерийские корректировщики с рациями, засекали цели, и тогда от огневых налетов не было спасения. Иван это тоже знал, и сейчас он молил бога, чтобы рядом не оказалось такого корректировщика. Начнут падать снаряды, немцы кинутся прочесывать леса.
Группа затаилась внизу, под камнем, отдыхала, а ему выпало первому «стоять на часах», как по-старомодному выражался лейтенант Симаков. Хотя где уж было стоять, и лежа-то весь на виду. Мысли ворочались тяжело, как всегда бывает в полудреме. Но глаза и уши были будто бы сами по себе, привычно примечали все, улавливали и отдаленные шумы, и близкие шорохи.
Иван вспоминал эти горы багряными от осенней листвы. Полгода не прошло, а будто целая жизнь пролетела, — столько пережито, столько пало друзей-товарищей.
Разрозненными подразделениями отходили они тогда к Севастополю, прорывались через немецкие заслоны, перехватившие все дороги. Шли напрямую через лесные заросли, и раненых выносили, и станковые пулеметы, для которых уже не было патронов. Пулеметы особенно берегли, знали: не для отдыха выходят к Севастополю, для того, чтобы встать там на заранее подготовленных рубежах.
Главные войска пошли тогда в обход — через Ай-Петринский перевал, через Ялту и Байдарские ворота, а они, промедлившая в горах рота, в которой людей не было и на взвод, решили идти в Севастополь напрямую: так было в три раза короче. Но на войне не всякая прямая дорога короче кривой, затоптались они перед первым же немецким заслоном. Думали, там и полягут в неравном бою, да выручил проводник — татарин. Крохотный был аульчик, прилепившийся к склону горы, а люди в нем оказались добрыми. И нашелся старик, вызвался вывести к Севастополю потайными тропами. И вывел. У всего отряда дух вон — как углядели впереди Байдарскую долину, так и легли без сил. А старик — вот ведь ходок! — только махнул палкой и пошагал обратно, даже имени своего не сказал.
Тогда выручил татарин, а потом… Потом татары подвели, да так, что хуже не придумаешь.
Подготовленных рубежей на участке, куда определили остатки роты, не оказалось, окопы пришлось копать самим. Грунт — сплошной камень, а инструмент — только лопата, одна на двоих. Ночью долбили эту землю, а днем отбивались от немцев, которым все не терпелось с ходу взять Севастополь. Атаки, как казалось Ивану, были какие-то несерьезные: выскочат на машинах, — шум, гам, трескотня автоматная! — и назад.
Как-то пришел командир полка, объяснил:
— Оборону прощупывают. Найдут слабое место — ударят по-настоящему. Так что копайте оборону как следует.
Тогда Ивану казалось: на то и командир, чтобы говорить «копайте», Ему-то хотелось не в земле копаться, а гулять по немецким тылам, устраивать засады на дорогах. Так и сказал командиру:
— Прошу назначить меня в разведчики.
Командир оглядел его с ног до головы, будто прикидывал на вес.
— Разведчик должен проходить там, где комар носа не просунет.
— Постараюсь овладеть такой тактикой, — самоуверенно заявил Иван.
— Ну что ж. — И засмеялся, заговорщически скосил глаза на какого-то ферта из своей свиты: — Возьми-ка его с собой.
Так Иван откололся от своей роты. Уходил — нос кверху, кинув винтарь за спину. Круто темнело, и они, группа всего-то из трех человек, шли не таясь, не опасаясь, что углядят из-за бугра и подстрелят. Ферт, когда откинул плащ-палатку, оказался лейтенантом. Кто да откуда — не докладывал, но Иван и сам сообразил по некоторым фразам — из штабных. И был с ними маленький кругленький красноармеец. Длиннющая винтовка у него чуть ли не волочилась прикладом по земле, а штык высоко торчал над головой, и Иван все посмеивался про себя: ни дать ни взять — шашлык на шампуре.
Весело было Ивану в тот вечер. Хотя знал уже: ни в какую не в разведку шли, а просто командир полка послал проведать соседа слева. Стояли там местные татары, и очень командир сомневался в их боеготовности.
Миновали лесок и редкий кустарник за ним, каждую минуту ожидая окрика часовых. Но никто их не останавливал. Иван совсем уж решил, что они заблудились в темноте, как вдруг провалился в какую-то яму. Ощупал стенки и понял: попал в окоп. И бутылки с горючкой нащупал в подбрустверной нише, и коробку с дисками для дегтяревского пулемета. И тут же наступил на сам пулемет, почему-то валявшийся на дне окопа.
Лейтенант ощупал поданный ему пулемет, крикнул:
— Эй, кто есть?!
Тишина. Только ветер шумел да где-то далеко сухо потрескивал одинокий автомат.
— Может, тут немцы побывали? — предположил Иван.
— Стрельбы-то не было.
— Бывает и без стрельбы, одними ножами.
— А убитых что же, с собой унесли? Пойдем-ка поищем, должен же кто-то быть.
Неторопливо, чтобы сидевшие в обороне, не дай бог, не приняли за немцев, пошли они по полю. Отыскали еще один окоп, тоже пустой. Винтовки лежали на бруствере, стоял дегтяревский пулемет. И поняли: позиции брошены. Не оставлены — оставляют с боем, — а именно брошены. Собранные с соседних сел да аулов татары попросту разбежались по домам.
Это было такое, о чем не хотелось даже докладывать.
Лейтенант долго матерился, потом отправил маленького красноармейца в полк с донесением, а сам схватил пулемет и выпустил в воздух пол-диска. Иван было подумал: со злости. И догадался: надо показать немцам, что оборона жива.
Запомнилась та ночь Ивану. Порывами налетал ветер, иногда хлестал мелким дождем, шевелил соседние кусты, заставляя настораживаться: все казалось, что кто-то подкрадывается. Иногда вдалеке взлетали ракеты, чертили во тьме светящиеся дуги, и тогда оживали тени. И он стрелял по этим теням, не жалея патронов.
— Давай, давай! — подбадривал лейтенант. — Пускай не думают, что тут пусто.
И опять материл бросивших свою позицию татар, последними словами поминал национализм. Хотя при чем тут национализм, было непонятно Ивану. Думалось: просто сдрейфили татары. Или Родина для них — не дальше своего аула? Но ведь немец-то и к ним не с медом. Или по-другому? А если и так — не все ли равно? Фашиста бить надо, хоть бы он тебя и не тронул. С другими-то вон что творит. Тут уж заодно со всеми надо, по совести, по справедливости. А как иначе?..
Немцев они все-таки прозевали. Ракеты как раз погасли или что-то другое отвело глаза, только увидели бегущую цепь, когда она была уже совсем близко. Вдарили из двух пулеметов, схватились за гранаты. А больше Иван ничего не помнил. Очнулся в медсанбате. Кто-то сказал ему, что подоспевшие ребята выбили немцев из тех окопов. Лейтенанта нашли убитым, а его еле живым.
Потом было долгое лечение на Кавказе, потом страшный переход морем обратно, в Севастополь, когда он, Иван Козлов, чуть не утонул. Много чего было. И никогда, никто и нигде не делился по национальностям. Национализм виделся ему вроде как болезнью, забавой мирного времени, а на войне — свой так свой, враг так враг. В госпитале, прежде чем лечить, не спрашивали, кто какой национальности. И он не спрашивал, когда в море спасал людей.
Впервые столкнулся он с национальными странностями тогда, в брошенных татарских окопах. А потом, в госпиталях, много думал об этом. Сколько ведь жил, а понятия не имел о национализме. Люди — и весь сказ. Ну, еще с детства долдонили — богатые да бедные. Ну, еще ежели пьяные или трезвые, злые или добрые, болтуны или молчуны… А что национальное? С чем его едят-кушают? Язык? Так можно и по-чужому выучиться… Нет, не слыхал он до войны ни о чем этаком…