Страница 15 из 30
Я подумал: как это правильно! Вот сейчас я тупо себя убиваю, без всякой пользы для дела. Надо оторваться, переключиться, набраться сил. Я послушался. Переоделся. Хотел пойти со знакомой в театр, но остался у неё смотреть телевизор. Передавали концерт Обуховой. Знаете её?
Лёва пожал плечами, явно выразив, что не знает.
Маринка помнила эту фамилию, а вот к кому она относилась, — забыла, но утвердительно кивнула.
И как только кивнула, — сразу стала бояться: вот-вот Журавленко спросит что-нибудь такое об этой Обуховой — и тогда сразу поймёт, что кивок был ложью. И Маринка мысленно заклинала:
«Не спрашивайте, ничего не спрашивайте. Ой, пожалуйста, скорей говорите дальше!»
— Мне жаль вас, — сказал Журавленко. — Когда она поёт, — поднимаешься выше Луны…
— Ну да? — впервые не поверил его словам Лёва.
— Выше Марса! — упрямо продолжал Журавленко. — Когда она поёт, — ты становишься умнее и добрее; ты удивительно живёшь — всем сердцем.
— Отчего так? — спросил Лёва и от удивления забыл закрыть рот.
— Оттого, что это — Искусство. А настоящее искусство — всегда чудо. Вот она запела протяжную песню… Кстати, я где-то читал, что эту песню любил Пушкин и всегда плакал, когда её пели. Эта песня о том, как девушка спрашивает: «Матушка моя, отчего пылит дорога?» И еще о многих, казалось бы, самых простых вещах. А ты чувствуешь и понимаешь, как этой девушке тоскливо, как одиноко… И каждый, кто слушает, — делит с нею эту тоску. И уже вместе с нею спрашивает: «Отчего?»
Чудо в том, что в это время он глубже вникает и в самого себя, в своё самое главное, самое нерешённое.
Обухова много раз повторяла: «Матушка, отчего?»
И каждый раз по-новому, с какой-то удивительной, печальной силой. На каком-то повторе я неожиданно подумал о своём «отчего?» И увидел как-то всё сразу: и годы работы над моделью, и ход в ней каждого кирпичика. И вдруг я понял: в этих маленьких кирпичиках — всё дело. Вернувшись домой, я додумал это до конца. Как бы вам нагляднее объяснить?
Журавленко встал, что-то ища глазами.
— Сейчас вы сами увидите, в чём я ошибся. Сейчас увидите, что я не принял во внимание.
Он выдвинул ящик письменного стола, вынул из коробки мяч для тенниса и потребовал:
— Следите внимательно.
Он ударил мячиком об стену…
— Это я учёл.
Мячик отскочил от стены, ударился об пол и подпрыгнул…
— Это тоже учёл.
Мячик ещё раз чуть подпрыгнул, можно сказать даже — не подпрыгнул, вздрогнул…
— А вот примерно таких ударов я не учёл. И поплатился. Да, товарищи, надо учитывать и самые неприметные силы, особенно если их много, — иначе дело дрянь. Тысячи таких сил, таких крохотных ударчиков стремительно обрушивались вот на эту часть башни — и она не выдержала.
Лёва стоял взбудораженный. Ему представлялись тысячи вздрагиваний, тысячи едва уловимых ударчиков кирпичом, которые расшатывают и сгибают высокую, чудесную башню. А Журавленко поднимает её и повалить не даёт. И Лёва не даёт повалить. Ему казалось, что теперь и он уже совсем скоро такое сможет, чего раньше не мог…
Маринка сидела притихшая и тихо сказала:
— Я думала, искусство — это когда красиво, и всё. А так — я не знала.
Она медленно перебрала пальцами косу и медленно, нараспев добавила:
— Поют про девушку… и как будто про тебя… и тут твоя работа и разные мученья… и ошибка, — всё вместе.
Журавленко энергично закивал:
— Да, так оно большей частью в жизни и бывает — всё вместе!
— Ну отчего это? — неожиданно для себя самой выпалила Маринка: — Про что-нибудь такое спросят — и голова сама кивает?
Журавленко засмеялся:
— Это ты про меня?
Маринка покраснела:
— Ой, что вы! К вам это ну ни капельки не подходит. Это я вообще…
— А «вообще», — серьёзно сказал Журавленко, — ты голове кивать не давай; за подбородок держи!
Лёва прекрасно понял, что имела в виду Маринка. Но не до того ему было. Он спросил:
— Иван Григорьевич, что теперь в первую очередь делать?
— Доставать новый, крепкий железный брусок, — ответил Журавленко.
Он с силой сцепил за затылком руки и потянулся, как на утренней зарядке перед трудным рабочим днём.
Глава двадцать четвёртая. За дело берётся Михаил Шевелёв
Рано утром к Журавленко пришли Сергей Кудрявцев, Михаил Шевелёв и с ними старичок, такой узенький, словно туловища у него и не было, а весь состоял он из лёгких ножек, узловатых рук, длинной шеи и маленькой, как у птицы, головы.
Старичок зажал под мышкой меховую шапку-ушанку, внимательно осмотрел развороченный угол башни и спросил Журавленко:
— Значит, для опоры-то у вас ничего подходящего не имеется, так я понимаю?
— У меня нет. А у вас? Мне нужен железный брусок вот такого сечения…
Журавленко начертил его на бумаге и обозначил размеры.
— Найдётся такой, — сказал старичок. — Хозяйство большое. Только мне-то что с вас за это будет?
Сергей Кудрявцев побагровел:
— Ты, дядя Федя, строителей не позорь!
А Михаил Шевелёв сказал тихо и спокойно:
— Тебе будет то, что брусок башню поддержит. Это красная цена. Понятно? И вот возьми-ка заявление.
Дядя Федя прочитал в заявлении, что его, заведующего кладовой, просят выдать железный брусок, необходимый для создания новой строительной машины. Под заявлением была красивая, с затейливыми завитушками подпись Сергея Кудрявцева и простая, ясная, как у школьника, подпись Михаила Шевелёва. А сверху наискосок было написано красным карандашом: «Разрешаю» — и властный росчерк начальника.
— Гм, полный порядочек! — сказал дядя Федя, аккуратно сложил заявление и спрятал в бумажник, потом весело подмигнул Журавленко и показал на Шевелёва:
— С ним всегда получается такая политика. Думаете, на работе у нас как было? Мы начальства и то меньше стеснялись, чем Мишку Шевелёва. Вот какая у него политика!
Сергей Кудрявцев торопил:
— Ладно. Некогда. Пошли, «политика», за бруском.
Михаил Шевелёв остался. Он взял стул, сел перед моделью и спросил Журавленко:
— Не помешаю?
— Нисколько. Я чай поставлю. Выпьете со мной?
— Спасибо, выпью чашечку. А расчёт дали проверить?
— Вчера вечером отвёз.
Пока Журавленко ставил чайник, чистил зубы, умывался, пока ходил в булочную и «Гастроном», Михаил Шевелёв сидел перед моделью и разглядывал ее.
Когда вернулся Сергей Кудрявцев с новым железным бруском, Журавленко ещё не было дома.
— Садись-ка рядом, Сергей.
Кудрявцев сел рядом с Шевелёвым.
— Объясняй.
Сергей Кудрявцев начал объяснять. Послушали бы, как лихо начал!
Он объяснил, что из контейнеров кирпич попадает в загрузочный аппарат, оттуда подаётся в телескопическую трубу, что в ней и в других трубах глазки сделаны для того, чтобы не застревала кирпичная пыль и щебёнка, а заодно и для контроля. Затем он показал устройство нескольких приборов, в том числе и приборчика, который даёт сигнал машине подняться выше, как только ряд уложен.
— Погоди, — перебил Шевелёв. — А что это под ним за механизм? Он для чего?
— Как для чего? Тут, брат, хитрое устройство. Может, он регулирует подачу… Может, он…
И заплавал Сергей Кудрявцев, как плавают школьники по морям и океанам, стоя в классе у карты, когда не знают, где найти нужный остров.
Ещё минута — и готово, совсем утонул бы. Но вошёл Журавленко с покупками:
— К столу, пожалуйста. Несу чай.
Сергей Кудрявцев в два счёта застлал газетой письменный стол, придвинул стулья и развернул покупки.
Сели пить чай.
— С сегодняшнего дня, Иван Григорьевич, у вас ещё один помощник — вот эта самая личность, — представил Михаила Шевелёва Сергей Кудрявцев. — Можете всё ему доверить, — свой.
— Да, великое дело — свой, — сказал Журавленко. — Иногда побудешь с человеком час, и тебе уже ясно: это свой. Иногда рядом с человеком живешь, годами рядом работаешь и всё-таки в свои не запишешь.